Страница 9 из 36
— Да, но это не одно и то же: провести… твоего товарища или пронести сорок килограммов контрабандного товара… В глазах судей это разные вещи. А ты ведь сам говоришь, что охрана усилена.
Фернандес понуро опустил голову. Я почувствовал, что он огорчился и приуныл, и добавил:
— Не знаю, согласится ли Идир. Он ведь и в самом деле болен. Теперь он занимается переброской масла. Это не так трудно. Правда, он зарабатывает меньше, чем на тканях, но зато меньше устает, да и не рискует так.
— Где он живет? Нельзя ли нам сходить к нему вместе?
— Когда твой товарищ сможет двинуться в путь?
— Его спрятали на маленькой ферме. Он мог бы уйти на следующей неделе.
— Тогда мы вернемся к этому разговору в пятницу.
Фернандес заволновался.
— Но мне нужно знать как можно быстрее, согласится ли твой дядя! Если он откажется, я должен буду найти другого проводника. А это не так просто…
— Если дядя откажется, я могу пойти сам. Я три раза ходил с ним по этому пути и знаю все промежуточные пункты.
Фернандес встал. Моя, настойчивость смущала его.
— Это очень серьезно, — протянул он. — Очень серьезно…
— Я это прекрасно понимаю.
Я чувствовал, что он где-то далеко — весь во власти противоречивых и беспорядочных мыслей.
— Товарищ, о котором идет речь, многим рискует. Повторяю: если его схватят, то постараются всеми средствами вытянуть из него кое-какие сведения.
— Ты не доверяешь мне.
Он улыбнулся, взглянул на свои потрескавшиеся руки с черными ногтями.
— Если уж выбирать между твоим дядей и тобой, то мы предпочли бы дядю.
Он сказал это «мы» вместо «я», чтобы подчеркнуть, что выбор зависит не от него, а от какой-то таинственной власти, от мощной организации, которая знает, чего хочет. А как же я? Знал ли я точно, чего хочу? Может быть, в глубине души мне просто хотелось на некоторое время покинуть Алжир. Или пережить короткое и напряженное приключение. Или бежать от самого себя…
Расхаживая взад-вперед мимо шкафа, я каждый раз видел в зеркале свое застывшее лицо, полоску упрямо сдвинутых бровей.
— В четверг мы пойдем поговорить с Идиром. Если он откажется, вы возьмете меня.
Казалось, Фернандеса поразил мой решительный тон.
— Согласен. Если он скажет «нет», пойдешь ты. Я договорюсь об этом с другими.
Я почувствовал, что одержал легкую победу, отвернулся к окну и принялся рассматривать желтые крыши домов.
Сейчас, больше чем когда-либо, мне хотелось, чтобы Фернандес ушел. Он раздражал меня. За спиной я слышал его дыхание.
— Значит, до четверга?
— Ну да, до четверга, — ответил я, пытаясь подавить раздражение.
Он дружески хлопнул меня по плечу и протянул руку. Я спрашивал себя: почему я предложил свои услуги для этого дела? Почему оно могло меня интересовать? И как я мог забыть об Альмаро? Не хотелось ли мне покинуть город лишь для того, чтобы освободиться от навязчивых мыслей о мести? Не было ли это неосознанным бегством от самого себя? Машинально я ответил на рукопожатие Фернандеса и быстро отнял руку.
— Ты и в самом деле стал каким-то нервным, — заметил он удивленно.
V
Снова оказавшись в одиночестве, я почувствовал огромную усталость. С понедельника я почти ничего не ел. В изнеможении я повалился на кровать, скрестил на груди руки. В голове всплыли слова Фернандеса об Альмаро: «Умен, смел, но жаден до денег и нахален». Я усмехнулся. Многие из крупных алжирских колонистов подходили под это определение. Их отцы налетели сюда с берегов Европы как «стая воронья». Ну да, я ведь изучал Эредиа[5] в школе! Сколько разных разностей узнал я в школе! И что люди рождаются свободными и равными!
И что нужно уважать чужую собственность! И что умереть за родину — самая прекрасная, самая завидная участь!..
Я повернулся, уткнулся носом в стенку. Наш учитель, человек, которого я очень любил, внушал нам, что иногда неплохо побыть наедине с собой. Тогда же я открыл: это увлекает меня в такие глубины, что, когда я выбираюсь оттуда, душа моя охвачена смятением, а на сердце будто кошки скребут. Мир, о котором рассказывал в школе учитель — родом он был из Марселя, и от него пахло чесноком и солнцем, — был тем сказочным миром, образы которого я никогда не мог совместить с действительностью. Вечно я улавливал какие-нибудь неточности на этих цветных фотографиях, один из цветов которых был слишком ярок и тем непоправимо портил весь снимок. «Республика — вот наша муза! Погибнуть или победить…»[6] И эту песнь мы тоже когда-то выучили. Из всех школьных песен она была единственной, обладавшей для меня какой-то особой притягательной силой. Когда мы хором пели в классе припев, в груди словно поднималась огромная волна, вся в искрящихся клочьях пены. Признаться, я любил погружаться в воспоминания об этих юных годах, несмотря на некоторые омрачавшие их пятна. Ну как можно, например, забыть голос той женщины, матери одного из моих товарищей, которая, подзывая к себе сына, выкрикивала: «Не смей играть с арабом!»? Конечно, можно пересилить ту боль, которая вдруг вспыхивает в сердце. Легко сказать! Ведь существовал еще и Альмаро! И он бередил мою рану. Я представлял себе, как он вербует в дуарах[7] рабочих. Вокруг него — молчаливые, подавленные феллахи… И он говорит им об их нищете, которая безмерна, — кто может это отрицать? И они слушают его, его, который презирает их, его, который наживается на их нищете!
Я снова заворочался на кровати и как раз в эту секунду услышал, как по коридору семенит старая Флавия. Вот она толкнула дверь, но на этот раз я уже не притворялся спящим.
Она вошла с тем язвительным видом, который мне так не нравился. Какого черта ей еще от меня нужно?
— Я тут приготовила кое-что подлечить тебе глаз, — сказала она.
Флавия остановилась у окна. Горшочек, который она прижимала к животу, поблескивал на солнце. Я хмуро заметил:
— Это не поможет.
Она буркнула:
— Что ты в этом понимаешь!
Потом с оттенком нетерпения в голосе:
— Ну-ка! И нечего строить такую рожу.
Что она вмешивается? Мне захотелось выставить ее за дверь. Но она отрывисто приказала;
— Вставай!
Чертыхаясь, я подошел к окну, и, когда снова посмотрел на Флавию, меня удивило напряженное, почти озабоченное выражение ее лица. В горшочке была какая-то фиолетовая масса, от которой пахло яйцом и вином. Да разве я позволю вымазать себе лицо этакой дрянью?
— Замечательное средство, — заметила старуха, словно догадываясь о моем отвращении. — Завтра ты уже сможешь пойти на работу.
Я чуть было не вскрикнул, тут только поняв, куда она клонит. Ну конечно же, она хотела, чтобы я как можно скорее вернулся к. Моретти! Наверно, боялась, что я не внесу квартплату в конце месяца! Но она уже окунула кусок ваты в горшок:
— Тебе надо подержать этот компресс по крайней мере полчаса.
С профессиональной сноровкой сиделки старуха приложила к моему веку ватный тампон, не переставая что-то бормотать, будто про себя. Сначала я не слушал ее. Как все очень одинокие люди, Флавия часто размышляла вслух. Но вот я услышал, как она говорит:
— …и все было бы хорошо, если бы все сидели смирно…
Так это же обычный совет полицейских комиссаров, жандармов, всяких начальников и управляющих крупными поместьями! «Сидите смирно! Примиритесь с тем порядком вещей, который мы вам навязываем. Вчера мы посылали вас сражаться с Гитлером. Сегодня отправляйтесь на него работать. Не пытайтесь что-либо понять. Сидите тихо — вот и все!»
Я резко отстранился от старухи.
— Ладно, хватит.
Она пробурчала что-то неодобрительное и поставила горшочек на стол.
— А коли вздумаешь выйти сегодня вечером, можешь снова приложить. Раз уж тебе так хочется получить еще одну взбучку…
Я молчал, испытывая чувство отвращения к старухе. Я даже не поблагодарил ее, когда она уходила, и снова бросился в постель.