На городских холмах

За темными силуэтами плоских кактусов высилась палатка; полы ее были подобраны, чтобы свободно пропускать воздух. Под палаткой, на земле — пять вытянувшихся фигур, завернутых в простыни, пять рядком уложенных трупов.

Никто не показывался. Собаки теперь тихонько повизгивали. Я наклонился к Фурнье.

— Тиф…

Он прижался плечом к моему плечу. Я видел голубоватое пятно его лица, — он вытянул шею. Он смотрел, отгибая рукой высокую траву… Но вот собаки снова подняли невообразимый шум.

— Живо.

Лес мы прошли, нужно было свернуть в сторону железной дороги.

Мы вышли на освещенное луной пространство. Наши тени вытянулись на камнях… Позади долго еще слышался лай собак… Насыпь нужно преодолеть как можно осторожней (много патрулей). Я внимательно оглядел окрестности. Когда я обернулся, Фурнье тоже машинально взглянул назад.

Неподвижные деревья, залитые этим мертвящим светом, издали походили на громадные надгробные плиты, торчащие на плато. И над всей этой равниной дарило глубочайшее, какое-то первозданное и гнетущее спокойствие, подобное тому, которое ночью окружает кочевья, затерянные в пустыне.

Я поискал глазами ориентиры — высокие решетчатые опоры высоковольтной линии, которые вот-вот должны показаться над холмами, и, наконец, разглядел их. Эти массивные, громоздкие, зловещие опоры всем своим видом походили на каких-то ископаемых животных.

Фурнье шел за мной, не выказывая никакого страха перед опасностью. Если таможенники сейчас на откосе вон того гребня, они наверняка видят, как мы пробираемся вперед (будто два муравья), и поджидают той минуты, когда мы будем переходить железнодорожный путь, чтобы схватить нас.

Вскоре внизу, в выемке, показалось железнодорожное полотно.

Еще одно подходящее местечко для засады.

Я сказал Фурнье, что нам лучше разделиться и перейти насыпь в разных местах. Сначала — одному, потом — другому. Так у нас больше шансов не угодить вместе в руки таможенников, и в случае необходимости мы смогли бы прийти на помощь друг другу.

Нигде — ни малейшего движения. Вокруг — все та же равнина, залитая луной. Я прислушался и не услышал ничего, кроме глухого и глубокого дыхания ночи. Где-то очень далеко запел петух, обманутый лунным светом.

Я глянул на Фурнье, который, пригнувшись, темной тенью уходил от меня, и сам осторожно двинулся вперед.

Внизу блестели рельсы. Сначала я заскользил по насыпи, потом прыгнул. И тут же почувствовал, будто меня кто-то укусил в ступню ноги. Обжигающая боль пронизала всю ногу — такое ощущение, словно неведомый зверь впился мне в тело и безжалостно разрывает его: я напоролся на осколок бутылки. Рана понемногу начинала кровоточить. Прихрамывая, я перебрался через полотно. На той стороне насыпи меня ждал Фурнье. Его хорошо было видно. Какое счастье, что путь здесь не охранялся!

Я осыпал проклятиями того болвана, который выбросил бутылку из окна вагона.

— Что с тобой?

— Порезался.

— Сильно?

— Сейчас увидишь.

У нас не было с собой ни спирта, ни бинта. Зверь не переставал грызть мне ногу. Я сел на большой камень.

Фурнье перевязал рану носовым платком.

— Н-да, хорошего тут мало… — пробормотал он.

Я решил идти дальше, ступая на голую пятку.

Восход солнца застал нас в пяти-шести километрах от Уджды. Голая равнина, затянутая розоватой пенистой дымкой, покоилась под необозримым куполом неба, которое уже заиграло отсветами первых солнечных лучей, прежде чем вспыхнуть пожаром.

Мне пришлось сесть. Не знаю, как выглядел я, но у Фурнье губы потрескались, лицо осунулось и было покрыто пылью. Нас мучила жажда. Понятно, настроение у меня было отвратительное. Я осмотрел подошву ноги. На ней проступила длинная, похожая на ящерицу полоска запекшейся крови.

— Эта штука задержит тебя здесь, — сказал Фурнье, присев передо мной на корточках.

— Что? Задержит меня?..

Я был зол. Ну и встревожен, конечно…

— В рану может попасть инфекция. Это опасно, — снова заметил Фурнье своим бесцветным голосом.

И тут я почувствовал, как внутри меня словно что-то взорвалось и меня всего буквально распирает от злости.

— Только этого еще не хватало!.. Я должен вернуться в Алжир как можно быстрее!

Фурнье внимательно посмотрел на меня, и флегматичность этого человека взбесила меня. Поправляя повязку на моей ноге, он спросил:

— Тебе во что бы то ни стало нужно быть в Алжире?

— Да.

Солнце только что загорелось в небе, и все вокруг заполыхало. Воздух снова огласился назойливым жужжаньем насекомых. И этот гул, нависший низко над землей, сливался с трелями и руладами невидимых глазом птиц, опьяненных солнцем.

Фурнье медленно поднялся, стал передо мной, широко расставив ноги, и сказал озабоченно:

— Ты застрянешь здесь по крайней мере недели на три.

Я лежал, растянувшись на земле, упираясь локтями в землю. Я смотрел на него снизу, и он казался мне огромным; голова его смахивала на голову барана… И мне захотелось обругать его.

— Это невозможно!

— Ну, ну, успокойся…

Кажется, он понимал причину моего нетерпения. Может быть, Фернандес слишком многое рассказал ему обо мне? Может быть, Фурнье действительно догадывался, что я тороплюсь побыстрее рассчитаться с Альмаро? Но я упрямо молчал, отказываясь поведать ему еще что-нибудь о своих планах, и такая неожиданная замкнутость, казалось, удивила Фурнье и привела его в замешательство.

VI

Нога воспалилась.

Из-за нее мне пришлось на несколько дней задержаться у дяди Атара…

Мы расстались с Фурнье вечером того же дня, когда добрались до Уджды. Он уехал поездом в Касабланку. Перед отъездом он крепко, до боли, пожал мне руку — оказалось, в его длинных руках интеллигента таилась такая сила, о которой я и не подозревал. Он поблагодарил меня за помощь со своей обычной сдержанностью, но на этот раз, кажется, действительно был взволнован. Я ответил ему, что если не считать досадной случайности со мной, то все сошло как нельзя лучше и что я рад был оказать ему услугу.

Всю ночь меня била лихорадка. Нога страшно распухла. Несколько дней я жил в ужасном страхе: врач боялся, как бы не пришлось ампутировать ногу.

Мой дядя и братья (когда они были дома, а не в поездке) все время старались побыть со мной и, чтобы развлечь меня, рассказывали о своих похождениях. Они доставляли товары в Мелилью, в Танжер, в Оран, в Фес. Они рассказывали мне о голоде, царившем к югу от Орана, о людях, похожих на скелеты, которые с жадностью рылись в лошадином навозе, отыскивая в нем зерна ячменя. Им были также известны всевозможные необыкновенные истории, произошедшие с немецкими или английскими агентами в арабских поселениях или в горах Рифа.

Последнее время я пристрастился слушать Би-би-си. Но Атар боялся, как бы об этом не пронюхали, и грозился унести приемник из комнаты, где я лежал без движения со своей проклятой ногой.

Во дворе у Атара было тенисто и прохладно, цвели герань и фуксии, но я не мог там сидеть из-за соседских женщин. Вежливость обязывала меня не стеснять этих затворниц. Их возгласы частенько долетали до меня из глубины комнат, двери которых прикрывались лишь камышовыми занавесками. Однажды я увидел молоденькую девушку — она выбивала ковер, покрытый зелеными и коричневыми узорами. Она была одного роста с Моникой, только взгляд у нее пронзительный и сумрачный и этакие пухленькие губы, отчего ее рот казался чувственным. Ее тоже выдадут замуж за какого-нибудь незнакомца согласно одному из тех «патриархальных обычаев», о которых говорил тогда Фурнье…

Я написал Фернандесу. Он ответил, что получил письмо от Фурнье из Касабланки и уже знает об исходе путешествия. Конечно, обо всех этих вещах Фернандес писал иносказательно. Он советовал мне как можно дольше пожить у родственников и как следует здесь подлечиться, ибо «алжирский климат вреден для моей болезни».

Все ясно. Значит, меня разыскивают. Ведь Альмаро — человек упорный. Недаром Фернандес писал в своем конспиративном стиле о «моей болезни». Уж я-то хорошо знал эту свою болезнь. Она заполонила все мое существо и разрослась до таких размеров, что давила любую другую мысль, словно рак души.