На городских холмах

— А не думаете ли вы, что человека вроде Альмаро, ставящего свои личные интересы превыше всего, даже выше интересов родной страны, даже выше интересов общества, — не думаете ли вы, что такого человека нужно уничтожить, как вредное животное?

Он долго дымил сигаретой. Из-за розовой картонной маски меня буравил его неподвижный взгляд. Потом глаза его два-три раза метнулись в сторону, словно стеклянные шарики, в смазанном желобке. Я знал: это признак того, что Сориа волнуется. Ведь мы были знакомы с ним не первый день, и я научился понимать, что значат эти изменения на его изуродованном лице.

— Видите ли, я — христианин, мсье Лахдар, и поэтому я категорически против насилия.

Ага, вот мы и добрались до сути. Не хватало еще, чтобы он заговорил о Ганди, которого обожал, или о добродетелях евангельского братства. Попробуй проповедовать непротивление злу крестьянам оккупированной Украины! Или англичанам, ожидающим на своих берегах гитлеровского нашествия! Я возразил:

— Ну, а я с закрытыми глазами одобрил бы человека, у которого хватило бы смелости прикончить Альмаро.

Сориа мягко спросил:

— Значит, вы сами могли бы стать таким человеком?..

Опершись о стол обеими руками, я встал и кивком попрощался с Сориа. Не вставая со стула, он на секунду вынул изо рта мундштук, сказал мне просто: «До свиданья, мсье Лахдар», — и опять сунул сигарету в рот. Я подошел к Монике, отдал ей талоны за обед и снова увидел в ее глазах ту же тревогу, которую заметил сразу после прихода. Спрашивать ее здесь невозможно. Все завсегдатаи ресторана сразу заметят, что я слишком часто околачиваюсь возле Моники.

— До скорого, — сказала она. — Не опаздывай…

— Ну, конечно.

Мы обменялись вполголоса этими несколькими словами, и опять я смутно уловил в ее напутствии какое-то смятение. Может быть, она хотела оказать мне, что ее отец, этот тупой и ворчливый старик, узнал о наших встречах. К черту отца!

Сумерки спускались на дома казбы[8], еще расцвеченной сушившимся бельем. Я направился к площади Правительства. За высокой мечетью Джеммы-эль-Джелида расстилалась темная гладь бескрайного моря. Я не знал, чем бы заняться. — До встречи с Моникой оставалось три часа. Я решил побродить у порта. Из головы у меня все не выходили слова Сориа: «Значит, вы сами могли бы стать таким человеком?..» Показался величавый контур теплохода, огибавшего мол. Пока он был виден, я рассматривал его темную, пронизанную огнями громаду и мечтательно вглядывался в серебристый бурун за кормой.

Потом поднялся на площадь, где мальчишки играли вокруг конной статуи герцога Орлеанского[9]. Однажды, когда мы проходили мимо этой статуи вместе с Идиром, дядя сказал без улыбки, но тем ледяным, полным сарказма тоном, который так нравился мне:

«Во имя святой справедливости было бы уместнее поставить здесь статую Абд-эль-Кадера[10]. Правда, французы знают, что наша религия запрещает воспроизводить изображение человека».

Мальчишки с криком гонялись друг за другом. Это были чистильщики сапог, веселые и подвижные. На плечах у них болтались ящики. Все они были бледные, оборванные, но удивительно жизнерадостные. Когда-то и я был похож на одного из этих мальчишек… Впрочем, я не был таким несчастным и таким заброшенным…

Я снова пошел куда глаза глядят. Огромная красная луна поднималась над горизонтом, как-то театрально разбухая все больше и больше подобно тем японским рыбкам, которые в ярости раздуваются, словно шар… «Не опаздывай», — сказала Моника. А у меня было такое ощущение, будто я уже опаздываю, будто я уже давно и непоправимо опаздываю и не могу догнать…

VII

Когда я подошел к вилле Альмаро, в окнах не было видно света. Столовая, должно быть, выходила на ту сторону дома, что обращена к морю. Все было спокойно, но я держался настороже — ведь Альмаро мог припрятать одного из своих людей в саду. Луны еще не было, и в сумерках вырисовывались темные округлые силуэты деревьев. Я вспомнил о своем сне, об оживших амфорах. Невозможно разглядеть, скрывается ли кто-нибудь под листвой, тогда как я, освещенный хоть и слабой, но достаточно яркой лампочкой, хорошо виден на фоне белой стены. Это встревожило меня. Я стал размышлять о том, куда бежать, если на меня нападут. К городу бежать не стоит: в этот час там слишком много народа. Лучше уж добраться до холмов, укрыться среди сосен Форта императора. (Я знал, что я довольно ловок, и к тому же я был обут в сандалии.) Эти места мало кто посещал, и они были мне хорошо знакомы. Я открыл нож. Надо рассчитывать на самое худшее…

Ждать здесь было небезопасно, и это раздражало меня. Я стоял на краю тротуара, сунув руки в карманы. Если бы появился Альмаро, он сразу же увидел бы мою темную и неподвижную фигуру.

На вилле — ни звука. Прошло немного времени, и мне стало не по себе, по спине холодным ручейком пробежал страх. Я вздрогнул.

Трудно стоять здесь вот так на виду, словно мишень. Мне показалось, что гораздо легче столкнуться лицом к лицу с реальной, вполне определенной опасностью, чем маячить перед темными окнами в качестве заманчивой цели для стрелка. Для этого нужно большее мужество.

Промелькнула машина. Шины ее прошелестели по шоссе, и звук этот напоминал треск разрываемой бумаги. Какое-то мгновенье красный огонек машины танцевал в темноте, потом исчез за поворотом.

Было, наверно, часов девять.

Девять часов. Пустынная улица.

Вдруг я решился и пересек шоссе. Взглянул направо, налево. Я чувствовал себя невесомым, ноги — упругие, гибкие. Калитка приоткрыта. Я остановился. За садовой решеткой лежал молчаливый, погруженный во тьму парк. Нигде — ни малейшего движения. Я слышал, как в груди бешено колотится сердце. У края аллеи я различил амфору… В глубине сада, между деревьями, виднелся высокий голубой фасад. А может быть, все это только ловушка? Стоит мне двинуться к вилле, как из-за деревьев выскочат люди, окружат меня… Я представил себе всю картину так ясно, что нетерпение вдруг бросило меня вперед. Я толкнул калитку. Петли заскрипели… Их скрип был похож на чью-то долгую, пронзительную жалобу. Я остановился, прислушался. Готовый вот-вот убежать, я слегка присел, мускулы напряглись, руки, стиснутые в кулаки, прижались к животу. Но ничего не произошло.

Я заметил балкон Альмаро, широкую дверь его кабинета. Подумал о его зеленой лампе. Ни одна живая душа не отозвалась на скрип петель. Я добрался до фикусов. Гравий на аллее легонько поскрипывал под моими сандалиями. Я был уверен, что легко взберусь на балкон. А там мне останется только притаиться…

Но вдруг я остановился.

Прерывисто дыша, с пылающими щеками я в ужасе замер на месте, на полдороге от калитки к веранде. В одном из окон вспыхнул свет! Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вырваться из сковавшего меня оцепенения. Медленно я стал отступать к улице. Бешеное желание бежать, укрыться под деревьями охватило меня, но я овладел собой. Кто-то поднял жалюзи — у меня было такое ощущение, словно мне вскрыли грудь. Я снова остановился, наклонившись вперед, прижав руки к бокам. Я не хотел бежать. Нервы напряглись до предела, но я заставил себя стоять на месте. Только с такой силой сжал рукоятку ножа, что кулак задрожал. Жена Альмаро раздвинула ставни, и на фоне светлого пятна появился ее темный силуэт. Я не мог различить ее лица. Увидела ли она меня? Если смотреть на сад сверху, то он должен походить на темный бассейн. Я не двигался. Мне казалось, что удары моего сердца слышны очень далеко. Я не смел пошевелиться. Голова работала четко (меня не оставляла мысль, что могут напасть сзади), и один за другим передо мной мелькали вопросы: зачем она вышла на балкон? Подышать свежим воздухом? Или ее встревожил скрип петель? Видела ли она меня? Одна ли она? Почему она не двигается?

У меня возникло какое-то глупое чувство: будто я плыву в открытом море, а на меня сверху, с палубы корабля, смотрит женщина.

Вдруг она откинулась назад и исчезла в комнате. Я метнулся к калитке. Добравшись до нее, оглянулся. Теперь они уже вдвоем склонились над железными перилами. Два темных силуэта, залитых потоками света. Альмаро крикнул: