Ненависть

— Что, правда?

— Да. Звучит удручающе, верно? В принципе нам нужны люди агрессивные, которые могут поднять свой голос за тех, кто его лишен, и стать опорой для тех, чьи права ущемлены. Нам нужны люди, которые не боятся открыть свой рот и говорить громко.

— Вы словно говорите обо мне. Вы только что меня описали. Я никогда не боялась высказывать свои мысли.

— О’кей, у меня остался к вам всего один вопрос. Почему? Почему вы пришли сюда? Не ради заработка же, в самом деле. Почему вы хотите получить эту работу?

— Потому что, если я собираюсь посвятить какому-либо занятию как минимум двадцать пять процентов своего времени, не считая сна, я хочу, чтобы оно имело смысл. Я устала тратить свое время попусту. Я начинаю осознавать, что хочу оставить след в этой жизни всеми доступными мне способами.

— Ну наконец-то прекрасный ответ. Когда вы могли бы начать?

— Значит, вы берете меня на работу?

— Вообще-то, да. По правде говоря, мы отчаянно нуждаемся в помощи. Так что насчет вас? Вы согласны?

— Да. Да, я согласна.

Я хочу крепко расцеловать Барри Штайн прямо в ее клубничного цвета губы или обнять ее толстую шею. Я хочу протараторить: спасибо, вы-об-этом-никогда-не-пожалеете, я-буду-лучшим-адвокатом-которого-вы-когда-либо-нанимали, вы-об-этом-никогда-не-пожалеете, или-я-уже-это-говорила? Но я только энергично и профессионально пожимаю ей руку, обещаю приступить к работе через неделю и иду назад по коридору, застеленному ковровой дорожкой. Самодовольная хвастунья. И лишь удалившись от офиса на расстояние четырех кварталов, я складываю ладони перед своим лицом в молитвенном жесте. А потом быстро бегу по улице. А потом раскидываю руки, как будто я лечу. И начинаю повторять нараспев слово «суууперадвокат».

ГЛАВА 39

Вот где все и кончается. Прямо здесь, в «крыле постоянного ухода» дома престарелых в Ривердейле. Мы готовы. Или точнее, мы готовились к этому, но кому под силу полностью смириться со смертью? Можно услышать, как доктор отчетливо скажет «пора, пришло время», как будто эти слова имеют хоть какое-то значение. Можно нервничать, напрягаться, рисовать картины в своем воображении. Но готовым к этому быть нельзя. Если мне покажется, что я смирилась, это будет лишь самообман. Потому что много позже, сидя в кинотеатре, я вдруг подумаю: «Дедушке Джеку этот фильм понравился бы». И, когда у меня появится проблема, с которой мне будет трудно справиться самой, обязательно мелькнет мысль: «Уж дедушка Джек знал бы, что делать». И даже стоя перед алтарем и вручая свою жизнь другому человеку, я буду сожалеть, что дедушки Джека нет сейчас с нами. И ужасная боль останется со мной надолго, возможно навсегда.

А когда все будет кончено, некий доктор покопается в моих внутренностях, и я вновь буду вынуждена восстанавливать утраченное. И потому что дедушка уже очень стар, потому что он готов, потому что это естественный ход вещей, я смиряюсь с его смертью.

Дедушка Джек лежит посредине кровати. Мы с моим папой расположились по обе стороны от него на наших обычных местах. После Рождества мы навещали его почти каждый день и выработали своего рода ритуал: я сажусь справа, отец — слева. По возможности сюда заезжает Эндрю, прыгает на поезд в перерывах между дежурствами и объясняет нам действия врачей. Что течет из капельницы в дедушкины вены, почему доктора продолжают брать у него кровь, когда ее, кажется, уже вообще не осталось, кто все эти специалисты в белых халатах с блокнотами на планшетах. Когда мы чувствуем, что могли бы найти утешение в холодных, суровых фактах, мы обращаемся к Эндрю, и он тщательно растолковывает их для нас.

Дедушка Джек занимает все меньшее и меньшее пространство между мной и отцом, и мне уже кажется, что так и будет продолжаться дальше. Может быть, он распадется на атомы прямо на наших глазах, превратившись в маленькую бесформенную кучку на грязных больничных простынях. Или взорвется и будет унесен спиралью невидимого вихря. А возможно, его просто сдует, как клочья бумаги ветром.

Последние несколько часов, с того момента как Эндрю уехал на работу, дедушка Джек спал, иногда приходя в сознание и снова теряя его. Он говорил очень мало. А когда все-таки говорил, было похоже, что это причиняет ему боль.

— Я принесла тебе подарок, дедушка Джек, — сообщаю я, когда сиделки перестают заглядывать к нему, чтобы проверить его состояние, как будто он уже умер, еще до того как это произошло в действительности. Я лезу в сумку и достаю оттуда свою диадему. Дедушка улыбается и жестом просит надеть ее ему на голову. Я пристраиваю диадему на хохолке его белых волос, и он превращается в принца-инфанта. Истощенного, величественного и бесстрашного.

— Спасибо. Детка. Очень. Понравилось. — Каждое слово — как отдельная победа.

Не спрашивая разрешения, я беру его холщовую кепку, которая лежит на подоконнике, и надеваю ее. Теперь она моя. Мне не требуется что-то материальное, вроде его кепки, чтобы помнить о дедушке Джеке, но я все равно позволяю себе это дополнительное утешение. Я надвигаю козырек низко на лоб.

Мой папа смотрит на своего отца, лежащего на кровати в диадеме и больничном халате, и издает странный звук, что-то среднее между смехом и рыданиями. Этот звук похож на щелчок фотоаппарата, и я воображаю, что мы с ним оба мысленно делаем снимки дедушки Джека с максимальной возможной скоростью. «Мы запомним тебя. В диадеме и халате, может быть, но мы тебя запомним».

Теперь наступил наш черед ждать дедушку Джека. Мы разговариваем с ним, когда он не спит, рассказываем ему разные байки из нашего небольшого запаса семейных историй, которые время от времени извлекаются на свет. Мы пытаемся включать в повествование моих бабушку и маму, чтобы дедушка Джек думал о том, что идет к ним, и забыл, что при этом уходит от нас. Я по-прежнему не верю в загробную жизнь, но в подобные моменты, на самом деле, не имеет особого значения, во что ты веришь.

Мы гладим руку дедушки Джека, она очень похожа на наши, только пронизана насквозь синими венами и усеяна коричневыми пятнами. Время от времени мы сжимаем ее, напоминая, что мы здесь. Что он не один.

— Дедушка, помнишь, как я в пятом классе сломала руку и ты возил меня в больницу? Помнишь? — спрашиваю я, хотя мой вопрос явно звучит риторически. Сейчас не важно, помнит он это или нет. Я просто хочу, чтобы он слышал мой голос.

Мой отец согласно кивает, как будто он тоже помнит это, хотя его там и не было. Из глаз его текут слезы, одна за другой сбегают по щекам, и он вытирает их рукавом.

— Я должен был больше слушаться тебя, папа. Я должен был чаще приезжать сюда. — Мой отец касается лбом руки дедушки Джека.

Его тело согнуто в позе покаяния.

Мы с отцом сейчас болтаем, как маленькие дети, следуя параллельными курсами и бессистемно уводя диалог каждый в свою сторону.

— А помнишь, как ты приехал ко мне в Рим, когда я проводила там заграничный семестр? Ты тогда сказал, что мой голос по телефону звучал так одиноко, что ты не мог меня не проведать…

— Можешь не беспокоиться, я нашел завещание, которое ты велел мне поискать. Оно лежало там, где ты и говорил. Под умывальником в кухне, слева…

— Мы отправились в тот ресторан, где, по слухам, подают самые лучшие итальянские макароны в мире. И мы съели их столько, что нам потом даже было плохо. Помнишь?..

— И все распоряжения будут выполнены в точности, как ты просил. Обещаю тебе…

— Помнишь, как ты сопровождал нашу школьную экскурсию в Музей естествознания, а учительница с ума сходила от того, что ты выражался при детях «неподобающим образом»? Мы потом так смеялись, что чуть не уписались, представляя себе, как ты сто раз подряд пишешь на доске фразу «Я никогда не буду говорить при детях «Черт побери». И это даже стало нашей семейной шуткой. «Я никогда не буду говорить при детях «Черт побери»…»

— Я знаю, что мы с тобой не часто сходились во мнениях, папа, но…