Ненависть

Счастливых праздников,

Миранда

Кому: Рут Вассерштайн, [email protected]/* */

От кого: Эмили М. Пратт, [email protected]/* */

Тема: Спасибо!

СПАСИБО ВАМ, РУТ! СПАСИБО!!!

Вы — моя крестная мама-волшебница!

И еще, Вы случайно не в курсе, никто не сдает недорогое жилье в Бруклине? Если я устроюсь на работу, связанную с общественными интересами, я смогу оплачивать свою квартиру, только если продам на черном рынке внутренние органы.

Кому: Эмили М. Пратт, [email protected]/* */

От кого: Рут Вассерштайн, [email protected]/* */

Тема: В ответ на: Спасибо!

Для этого существует «Крейглист»[51], моя дорогая! Продавай свои органы! Это гораздо лучше, чем продавать душу.

ГЛАВА 33

Может быть, сейчас один из таких моментов в жизни, когда просто нужно браться за дело. Рискнуть своим сердцем. Позволить ему кровоточить. Терять мне нечего. Плохое притягивает к себе только худшее, я снова оказываюсь захваченной водоворотом своего дивана. Мой результат три из трех, — нуждаюсь, хочу, люблю, — и от этого никуда не деться. Сколько можно. Доктор Лернер велела бы мне просто сделать это. Вот что называется жить собственной жизнью, Эмили. И поэтому я пишу Эндрю электронное письмо и наконец-то говорю то, что я действительно хочу сказать.

Кому: Эндрю Т. Уорнер, [email protected]/* */

От кого: Эмили М. Пратт, [email protected]/* */

Тема: Ничего не могу с собой поделать

Привет, Эн. Знаю, что ты не хочешь меня слышать, но ничего не могу с собой поделать. Я должна тебе кое-что сказать:

Я люблю тебя.

Я скучаю по тебе.

Давай попробуем еще раз.

Кому: Эмили М. Пратт, [email protected]/* */

От кого: Эндрю Т. Уорнер, [email protected]/* */

Тема: В ответ на: Ничего не могу с собой поделать

Ты, должно быть, меня разыгрываешь. Электронная почта? Когда ты уже вырастешь, Эмили? Пожалуйста, просто оставь меня в покое.

ГЛАВА 34

— Как вы думаете, почему у вас с Эндрю все сложилось именно так? — спрашивает меня доктор Лернер на нашем следующем сеансе. Мы и раньше выполняли эту процедуру, — собственно говоря, дважды в неделю в течение последнего месяца, — и хотя у нас и были «успешные прорывы», что, иначе говоря, означает, что добрый доктор заставлял меня плакать, не знаю, стало ли мне хоть немного лучше. Она не может отменить того, что дедушка Джек умирает; она не может заставить Эндрю снова полюбить меня. Она, однако, может меня разорить.

Уже в энный раз мы с ней играем в игру: доктор Лернер спрашивает меня, почему все происходит именно так, а я отвечаю, что не знаю.

— Я не знаю.

Я опускаю глаза на персидский ковер. Я сосредотачиваюсь на орнаменте, но не могу увидеть узор целиком. Круги внутри кругов, слезинки внутри слезинок Сам он большей частью какого-то клюквенного цвета — цвета засохшей крови.

— Вы не знаете? — переспрашивает доктор Лернер. Это она тоже делает регулярно, повторяет мои слова, чтобы заставлять меня говорить, подчеркивая тот факт, что я не ответила на ее вопрос.

— Я все испортила. Потом пыталась исправить ситуацию. У меня не получилось. Игра окончена.

— Игра окончена?

— Да, игра окончена. Я пыталась. Я разбила свое чертово сердце — сколько раз? — теперь уже трижды. Пора уже прийти в себя. Эндрю не хочет иметь со мной ничего общего. Яснее и не скажешь.

— Ладно. «Яснее и не скажешь». Правильно. Скажите мне, почему, как вам кажется, отец не сообщил вам, что умирает человек, которого вы любите сильнее всех на свете?

— Как вы интересно представили этот факт. Я думала, что вы, по идее, должны мне сочувствовать.

— Нет, я, по идее, должна быть с вами честной. Так почему он вам этого не сказал?

— Наверное, потому, что у нас в семье это не принято. Ну и, понятно, общение — не самая сильная сторона моего отца. — Я замечаю на ковре небольшие блестящие пятна в форме маленьких бриллиантов.

— А как насчет вас? Это ваша сильная сторона? — Я не могу определить, звучит ли в ее голосе сарказм. Сегодня на докторе Лернер халат и белый тюрбан, а волосы уложены в узел. Тюрбан должен придавать ей чувство морального или религиозного превосходства, какой-то однозначности, так что, полагаю, она говорит без сарказма.

— Не совсем, но я работаю в этом направлении.

— Со своим отцом?

— А что мне надо было сделать? Позвонить ему и потребовать, чтобы он с этого момента начал меня информировать, если будут умирать мои дедушки и бабушки? Это в любом случае не имеет смысла, потому что их просто не осталось. Заявить, что, хоть я и понимаю, по каким причинам он не хочет праздновать со мной Рождество, но все равно чувствую себя из-за этого даже еще более одинокой, чем я есть? Сообщить, что я ушла с работы и рассталась с Эндрю? Что он теперь ненавидит меня? Что я чувствую себя заброшенной сиротой? — Кто она такая, эта доктор Лернер, чтобы судить меня? В своем фальшивом тюрбане и с непонятным ковром. Что она может знать?

Доктор Лернер позволяет моим вопросам повиснуть в воздухе на несколько мгновений и с помощью мертвой тишины передает мне свое послание: «Да, именно это вам и нужно было сделать».

— Чтобы получился разговор, в нем должны участвовать двое. — Я знаю, что напоминаю капризного ребенка, но я выдохлась.

Доктор Лернер просто качает головой в мою сторону и кладет запястья на колени. Похоже, она медитирует. Меня так и подмывает напомнить, что я плачу ей за конкретную помощь мне, а не за попытки достигнуть нирваны.

— Он не слышит меня. Это все равно что разговаривать с каменной стеной.

— А кто сказал, что он обязан вас слышать? Дело тут не в нем, Эмили. Дело в вас. Вы не можете изменить других людей. Изменить можно только себя. Это вам необходимо научиться общаться, — говорит она, как бы выделяя последние слова курсивом, словно составляет подпись под карикатурой для «Нью-Йоркер».

— Угу, — бурчу я намеренно невнятно, намеренно лишая ее удовольствия услышать настоящее слово. Шутка от меня лично.

— Угу, — как попугай повторяет она и самодовольно ухмыляется. Ее взгляд очень красноречив. «Ты не умнее меня».

Хотела бы я так уметь разговаривать глазами, как это делает доктор Лернер. Тогда бы у меня точно не было проблем с общением.

— О’кей, я поняла. Мне нужно быть более откровенной. Но это проще сказать, чем сделать. — Она, конечно, права. Она умнее меня. Поэтому я и отступаю. — Я старалась быть искренней с Эндрю. Действительно старалась. В этом письме я раскрыла все свои карты. А он послал меня. Как трактором переехал.

— Верно, звучит так, будто вы очень старались. В письме. Вы старались.

— Что это значит?

— Вы сами знаете, что это значит. Поэтому расскажите-ка мне, что в действительности происходит? Что мешает вам говорить то, что вы думаете? — спрашивает доктор Лернер, возвращаясь к схеме разговора «доктор — пациент». Я снова рассматриваю ковер, но он по-прежнему выглядит как несколько разных ковриков, сшитых вместе. — Пожалуйста, смотрите на меня, а не в пол. Я хочу понять, что с вами не так, что заставляет вас закрываться.

— Иной раз, когда я пытаюсь что-то произнести, слова просто не выходят из меня. Как будто существует пространство, которое я должна заполнить. Но я не могу.

Доктор Лернер кивает, давая понять, что я еще не совсем рехнулась, несмотря на подобные идеи.

— Но, по-моему, проблема отчасти состоит в том, что я не знаю, что говорить. Иногда я совсем не могу подобрать выражений. Как с Эндрю. Я не могла сказать ему, чего я хочу, потому что я сама этого не знала. Я понимаю, что мне нужно копать глубже и прочее. Но у меня всегда было такое чувство, что там нечего искать. Там просто ничего нет, — говорю я. Я откидываюсь на спинку дивана и закрываю глаза. В комнате висит полная тишина. «Отсюда я и начинаю, — понимаю я во время этой паузы. — Ты начинаешь с тишины и поднимаешь шум. Ты возводишь себя из пустоты. Ты создаешь то, что потом можно найти, из ничего — нечто. Это как питание».