Ненависть

Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание.

— А может быть, ты был слишком занят тем, что трахал свою Анну?

Я кричу на него с таким напором, что мой отец отступает назад, отброшенный моими словами как физическим ударом. Но я еще не закончила. Пока еще нет. Ярость выплескивается наружу вместе с жестокими словами, словно у меня неизвестная разновидность желудочного гриппа.

— И почему это, блин, я во всем виновата? Почему я должна нести за все ответственность? Он — твой отец. Он — и твоя семья тоже. Или ты думаешь, что мне это легко? — Я уже кричу, насколько хватает голоса, пока в горле не начинает першить. Пока не становится больно. — Знай, это не так. Это не легко. Как ты посмел? — спрашиваю я, потому что уже не знаю, что бросить ему еще.

Я сама шокирована мощью своего взрыва, и он быстро рассеивается, не оставляя за собой никакой остаточной злости — только всепоглощающую усталость. Я сползаю по стене, пока не опускаюсь, скорчившись в позе эмбриона. Я обхватываю колени и опускаю на них голову. Я слышу звуки рыданий и не сразу понимаю, что исходят они от меня самой. Такое сочетание слез с воплями является беспрецедентным, и мы с отцом оба чувствуем неловкость от того, что настолько отклонились от сценария. Некоторое время мы молчим, взяв перерыв, чтобы напряжение немного ослабло.

В итоге отец садится на пол рядом со мной; оба мы вытираем пыль своими черными костюмами, и обоим нам нет до этого дела. Он усаживается в той же позе, что и я, а потом кладет мне руку на плечи.

— Прости, — говорит он, и я вижу, что лицо у него тоже мокрое. — Я очень, очень виноват. — Папа обнимает меня, и мой сопливый нос оставляет отметину у него на рукаве. — Я не ожидал, что увижу его таким.

— Я знаю, — отвечаю я.

— Я просто ошеломлен.

— Я знаю, — повторяю я. Хотя он и мой отец, но он по-прежнему сын дедушки Джека.

Мы медленно возвращаемся в комнату, делая каждый шаг очень осторожно, словно это мы нуждаемся в «постоянном уходе». Когда мы проходим мимо поста медсестры, я вижу, что женщины там уже нет, и испытываю облегчение. После того что произошло, я уже не хочу приглашать ее на наш праздничный обед. Я хочу, чтобы мы остались только втроем.

* * *

Во второй раз за сегодняшний день я ем индейку с пюре под клюквенным соусом, кое-как выделив в желудке место для нее. Дедушка, отец и я сидим за небольшим круглым дубовым столом в одном из отдельных кабинетов внизу. Еда сервирована в семейном стиле, но, поскольку работники фирмы-поставщика забыли оставить нам раздаточные ложки, мы накладываем свои порции из алюминиевых кастрюль каждый своим инструментом. Наши вилки оставляют полосатые следы на горках пюре.

Отец, хотя и подавлен, берет добавку, после чего предлагает вновь наполнить и наши тарелки. Он продолжает пристально смотреть на дедушку Джека, словно пытается на глаз определить ту точку, с которой все пошло так плохо. Или, может быть, он просто ищет подтверждение тому, что сидящий перед ним человек — по-прежнему его отец.

— Твой сын как-то заезжал меня навестить, — говорит дедушка Джек папе, когда тот поднимается, чтобы положить себе еще одну порцию яблочного пирога. До этого момента его иллюзии были своего рода путешествием во времени; если дедушка Джек говорил не с нами здесь и сейчас, он беседовал со своей женой и ребенком, какими они были пятьдесят лет тому назад. Я думаю, не этого ли нам следует ожидать от него в будущем. Полного отрыва от реальности.

— Он такой славный молодой человек. Да к тому же доктор! — При этом дедушка хлопает в ладоши — неподдельная радость за своего воображаемого внука.

— Папа, у меня нет сына. Только Эмили, вспоминаешь?

— Не валяй дурака, Кирк. Он был здесь всего два дня назад. Знаешь, он стал таким высоким. И позволил мне выиграть у него в покер.

— О чем ты говоришь?

— Спроси у Рут. Она была так рада встрече с ним. Мы с ней на пару обчистили карманы бедного мальчика.

— Эндрю? — спрашиваю я. Эндрю приезжал навестить дедушку Джека?

— Эндрю! — повторяет за мной дедушка и снова восторженно хлопает в ладоши. — Я выиграл четыре партии подряд. Такой славный молодой человек.

— Почему это Эндрю приезжает сюда, не сказав тебе? — спрашивает отец, и внутри у меня все обрывается.

— Он мне говорит. То есть он сказал, я имею в виду. Просто я забыла, — отвечаю я. Мой отец выглядит растерянным, но больше не настаивает. Неужели Эндрю действительно приезжал проведать дедушку Джека? Или это очередная иллюзия?

— Мы много играли в покер, — говорит дедушка Джек и вытаскивает из кармана штанов горсть наличных.

— Взгляните, я выиграл тридцать баксов.

* * *

После обеда отец подбрасывает меня в город по пути к себе, в Коннектикут. Во время поездки мы почти не разговариваем, мы слишком устали говорить. Несмотря на тот факт, что мы с отцом достигли того, что доктор Лернер назвала бы «прогрессом», я испытываю большое облегчение от того, что день этот почти закончился.

— Насчет Рождества, — говорит мой отец, когда я уже выхожу из машины.

— А что?

— Как бы ты хотела его провести в этом году? — спрашивает он.

— Не знаю.

— В свете того, что происходит с дедушкой Джеком, что ты скажешь, если мы его пропустим?

— Пропустим?

— Да, у меня нет никакого настроения его отмечать, и я уверен, что ты этого тоже не хочешь. Так почему бы нам его просто не проигнорировать.

— О’кей.

— Правда, не стоит его праздновать. Ты так не считаешь?

— Думаю, все верно.

— Это было бы ошибкой.

— Правильно, — говорю я. — Поэтому мы просто пропустим его. А я сделаю вид…

— Правильно. Как будто это не…

— Как будто это не Рождество.

ГЛАВА 24

Когда в полтретьего утра на следующий день после Дня благодарения ко мне в дверь стучит Кейт, она прерывает мой беспокойный сон, в котором дедушка Джек и Эндрю играют в покер на раздевание. К счастью, она будит меня как раз вовремя, до того, как они оба остаются в своем тесно обтягивающем белье. Кейт, с другой стороны, одета в штаны от фланелевой пижамы, спортивную куртку «Колумбия» и домашние вязаные тапочки-носки. Она ничего не говорит, хотя мы не виделись уже несколько недель. Она стоит у меня в дверях: глаза опухшие, из носа течет, без туфель. Но только когда я вижу в ее волосах бигуди, то понимаю, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Я немедленно начинаю действовать, и через тридцать секунд она уже сидит на моем диване с салфеткой «Клинекс» в одной руке и стаканом виски с колой в другой.

— Свадьба отменяется, — говорит она, глядя на свой напиток так, будто там плавают листочки чая, по которым можно предсказать ее будущее.

— Что?

— Свадьба отменяется, — повторяет она. На этот раз голос ее надламывается, и я вижу, как она начинает сражаться с новым потоком слез.

— Что случилось? — Я сажусь на диван напротив нее и энергично тру глаза, чтобы проснуться. Я раздумываю, не налить ли и себе чего-нибудь крепкого. Я не знаю, как я смогу перенести разрыв Кейт и Дэниела; так утешительно сознавать, что на свете есть люди, которые не только верят в своего «единственного», но и действительно нашли свою половинку.

— Я думаю, наши отношения были как коммунизм, — говорит она, после чего я начинаю подозревать, что это далеко не первая ее выпивка за этот вечер.

— Все было хорошо теоретически. А на практике — не совсем. — Она фыркает в ответ на свою собственную шутку и расплескивает часть содержимого стакана себе на куртку.

— Что же все-таки случилось? — снова спрашиваю я, но Кейт не отвечает. Вместо этого она сидит, уставившись в темный экран телевизора. — Что привело к падению Берлинской стены? Кто первым взял в руки кувалду? Кейт?

— Это все было подделкой. Вот так. Мы были подделкой, — заявляет она и скрещивает руки на груди. Она откидывается назад, как будто ее неожиданно осенило. — Я хочу сказать, представь, что Берлинская стена сложена из конструктора «Лего». Нет, не «Лего»; как называется эта игра, где нужно брать снизу палочки и складывать их наверх, а у кого эта башня из палочек падает, тот проиграл?