Страница 12 из 19
– Умолкните! Гвалт на Думе устроили. Что боярин Черед говорит, это мое указание. И как Дмитрий Никитич повелит, так тому и быть. На стройки хором своих после пожара не ссылайтесь. То ваше дело и ваши заботы. А вот Кремник отстраивать – общее дело, государственное, и нам его сообща исполнять. Когда недруги к стенам городским приблизятся, нам сообща в Кремнике отсиживаться.
Князь Репнин, выходя из Думы, говорил боярину Кнышу:
– Крутовато взял Борис. С Кремником повременить бы ноне. Как мыслишь, боярин Иван?
– Оно-то так, князь Лаврентий, но коли великий князь решил, по его будет…
– А Череда эвона как в душу великому князю войти норовит.
– Дело известное. Борис ему в том месяце землицы прирезал. Да не какой-то там чащобы, аль пустоши глинистой, а хлебопашной.
– Псу подобен боярин Черед.
Весна выдалась затяжной, дождливой. Кучи хвороста не горели, больше тлели, дымились, и смерды, занимавшиеся подсечным хозяйством, ворчали. Зимой они расчищали поляны, готовили под посевы, но непогода мешала. И только местами озимые уже поднялись, зазеленели.
Великий князь тверской ехал на дальнюю заимку к пасечнику Матвею. По молодости Матвей наткнулся в лесу на борть с большой пчелиной семьей. Тогда родилась у него мысль поставить несколько таких дуплянок и посадить в них пчелиные семьи.
Первые годы Матвея порадовали. В его дуплянках пчелы прижились, расплодились, и за десяток лет у него стало десятка три таких дуплянок.
Князю Борису пасека приглянулась, и он взял ее под свою защиту. Никто не смел чинить Матвею обиду. Ни один боярин не появлялся на пасеке. Только тверской князь наведывался да дворецкий, боярин Семен.
Гавря впервой ехал сюда, сопровождая князя. Дождевые капли, падавшие с веток, сделали домотканый кафтан сырым и тяжелым. Ежился Гавря, но обратиться к ехавшему впереди князю не посмел. Да и незачем было. Отрок увидел на поляне землянку с подслеповатым оконцем, затянутым бычьим пузырем, и множество пчелиных колод.
Старый пасечник засуетился, увидев князя. И вскоре Гавря сушил у костра княжье корзно и свой кафтан, а князь и Матвей сидели на низких чурбачках и вели разговор о запоздалой сырой весне, о подкормке и падеже пчел…
Матвей вынес корчаги19 с медовухой, они пили мелкими глотками, продолжая разговор о Твери, о неурядицах московских.
– Много лет живу я, княже, и много вижу. Может быть, мне лучше бы забыть все, ан нет, память цепкая. Дай вам, князьям, волю, и озлобление братское вас захлестнет. Одичали вы. А ведь кровь у вас одна, князья, родные и двоюродные, братья, племянники. Эвон, в Москве, дядя, князь Юрий с племянником, великим князем Василием, с властью не урядятся, каждый на великое княжение норовит усесться.
– Воистину, – усмехнулся Борис Александрович, – предоставь все на волю, и они Русь разнесут на лоскутки.
Матвей закивал:
– Коли в прошлое оглянуться, наши князья в Орду ездили, дорогу прокладывали, от ордынских ханов милости вымаливали, а ноне от Витовта милости ждут, – старый пасечник на князя поглядел с хитринкой, бороду потеребил.
Борис Александрович нахмурился:
– Не след, дед, тебе в такое ввязываться, твое дело пчелы. – Поднялся. – Но уж коли заговорил, скажу. Твери ноне надобно силы набрать, а без Литвы как?
И оборвал разговор.
Боярин Череда в полотняной рубахе до колен, в портах домотканых подминал половик из лоскутов, прохаживался по горнице. Ворчал:
– Коли ты, матушка, и впредь без разума крупы отмеривать будешь, мы по миру пойдем.
Акулина, жена боярина, круглая, как колобок, подбородок до груди достает, слезливо оправдывалась:
– Ты, батюшка, меня не слишком кори. Ключница без меры отсыпала.
– Ты, матушка, позорче будь. Да за девками нашими доглядай. Экие кобылицы вымахали. Батогом поучай, пущай делом займутся. Великая княгиня монастырю узорочье вышивает, чем наши девки хуже?
В горницу заглянул воротний, выпалил:
– Великий князь!
– Поспешай, дубина! – И на жену зашикал. – Вели стол накрывать.
И заторопился навстречу гостю. А тот уже в сенях.
– Ехал мимо, дай, думаю, заверну к боярину Дмитрию Никитичу.
– Почтил, княже. А мы вот с боярыней девок своих пробирали, великой княгиней их корили. Великая княгиня Анастасия в ризницу рукоделие готовит.
Великий князь улыбнулся довольно.
– А я вот, боярин, смотрел мастеровых, какие башню угловую вяжут. Ладно ставят.
– Да уж без лени.
Вплыла Акулина, сказала с поклоном:
– В ногах-то правды нет, князь Борис Александрович. Не пора ли в трапезную?
Уже за столом разговор продолжился:
– Ты, боярин, Дмитрий, мужиков поторапливай, какие бревна заготавливают. Намедни смотрел, как мужик бревно из лесу волок, конь едва не падал, стар и худ.
– Смерд этот боярина Морозова. Намедни попрекнул я боярина, а он мне кукиш ткнул. Сказывал, свои хоромы ставить надобно.
Насупил брови великий князь, сказал резко:
– Своевольствует боярин Морозов. А ему бы в разум взять, не на великого князя старается, а на общее дело. Пора боярам нашим запомнить, пока они не будут о Твери печься, быть Московскому княжеству выше Тверского.
Повременив, сказал:
– Ты, Никитич, побывай на тех полянах, где мужики лес заготавливают, погляди своими очами, по-хозяйски ли рубят, не во вред лесу?
Две ночи и два дня провел Гавря на мельнице, что на отводном рукаве протока Волги Тьмака. До осени, пока не пойдет первый помол, воду спустил, и оставшаяся лениво ворочала лопасти колеса.
Озерцо рукава, казалось, замерло, и нераспустившиеся кувшинки были неподвижны.
Постукивает в деревянном коробе пестик, рушит просо для княжьего двора и дружины, а Гавря доглядает. Дворецкий наказал, чтоб сполна все десять мешков порушили.
Спал Гавря на охапке прошлогоднего сена, сон его долго не брал, лежал, все прислушивался.
На заходе солнца мельник останавливал крупорушку, и тогда все погружалось в тишину. Только слышно было, как журчит вода, да после дождя срываются с листьев крупные капли.
В такие моменты Гавря вспоминал свою деревню, покойных родителей, набег ордынцев. Как брели в Тверь с Нюшкой.
Мельник был угрюм и молчалив. За многие годы его армяк пропитался мучной пудрой, потерял цвет.
Жил мельник один, по утрам варил полбу, и была она такой крутой, что Гавря ел ее куском, вместо хлеба.
За эти дни Гавря не слышал от него ни одного слова и только в последний вечер, услышав от Гаври рассказ, как ордынцы сожгли его деревню, мельник сказал:
– Горе идет с ордой плечо в плечо.
Промолвил и замолчал. Гавря не посмел ни о чем расспрашивать. И только в Твери дворецкий поведал, что в молодости мельник жил с молодой женой и детьми где-то подо Ржевом. Ордынцы убили всю его семью, а ему удалось бежать из плена. Здесь в Твери он нашел приют. Не женился, и дворецкий определил его на мельницу. Прохором его кличут.
Гавря проникся уважением к старому мельнику, и когда выпадало за крупой ездить, охотно это исполнял. С каждым разом душа Прохора теплела к Гавре. В один из таких наездов, когда Гавря заночевал на мельнице, Прохор заговорил. Голос его был глухой, речь отрывистая. Казалось, он видел картину того набега и ее пересказывает: Ордынцы налетели на деревню. Волокли баб и девок. Подолы им задирали, из ушей серьги с мясом вырывали… Мою Василиску вот так, на снегу, позорили…
Всю ночь снились Гавре всякие страхи, ордынцы виделись. Они гикали, горячили коней, носились по деревне.
Гавря ни одного лица ордынца не разглядел, однако запомнил, все они безбородые и с волчьим оскалом.
Пробудился отрок в поту. Прохор полбу уже сварил, зовет:
– Те, Гавря, силы надобны, жизнь твоя еще впереди, а она вишь какая…
И замолчал, будто в сказанном выговорил все.
Глава 9
Вдовая великая княгиня Софья Витовтовна после смерти великого князя московского Василия Дмитриевича покоя не знала. Хотя и предполагала, что деверь, князь Юрий Дмитриевич, будет оспаривать завещание, сам начнет моститься на великое княжение, откажется присягать племяннику Василию, но чтобы вот так, настырно, даже митрополиту не повиноваться, Софье Витовтовне даже верить не хотелось.