Влюбленный Байрон

Похвалы были всеобщими. Томас Мур называет Байрона «не меньшим революционером в поэзии, чем другой великий человек в его возрасте, Наполеон, был революционером в делах государственных и военных». Критики, которые раньше нападали на его юношеские скороспелые стихи, были покорены силой, звучностью и потрясающей гениальностью нового сочинения. Дэллес заметил, что нрав Байрона «несколько смягчился». Однако для Байрона в его 24 года столь стремительно пришедшая слава имела другие скрытые последствия — двойственность, обманчивое великолепие, необходимость влюбиться в какую-нибудь наследницу, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, а главное — не упасть со своего пьедестала.

Кареты, доставляющие приглашения, запрудили всю Сент-Джеймс-стрит, на которой жил Байрон, и хромой поэт с лицом Адониса явил себя миру.

Итак, он был принят в гостиных аристократии, принадлежавшей к партии вигов, в домах Холландов, Мельбурнов, Девонширов, о которых писал Лесли Марченд в своей объемистой биографии Байрона. Там «нестандартное поведение было прерогативой, которой пользовалось высшее общество». В городе с населением в один миллион Байрон общался только с привилегированными обитателями, не считая слуг. Мир бедноты, отчаяния, притеснения, беззакония, бунта, мир воришек, разносчиков, проституток, пьяниц, калек, «свиноподобного большинства», которое толпилось на Тайберне, чтобы увидеть казнь, — этот мир никак не отразился в произведениях Байрона. Главным двигателем творческой энергии поэта был Восток во всей его таинственности.

Хотя Байрон по большей части проводил время в обществе и шутливых беседах с интеллектуалами, его окружали и женщины. Они считали Байрона прототипом Чайльд-Гарольда, несмотря на все уловки, к которым он прибегал, чтобы развеять это впечатление. Было нечто холодное и презрительное в его манере держаться, и тем не менее его появление в обществе вызывало прямо-таки головокружение. Сердца трепещут, чувства взвинчены до предела, леди Роузбери чуть не упала в обморок, леди Милдмей сказала, что, когда он обратился к ней, ее сердце так бешено забилось, что она не смогла ответить. А что, собственно, мог он сказать? Его взгляд «сверху вниз», как они это называли, возбуждал их, как и слухи о ветрености и извращенности Байрона. Его хромота, вызывая сострадание, также подогревала желание. Сочетание гениальности и сатанизма было неотразимо. Все жаждут быть представленными Байрону и испытать укол его хлесткого язычка, а то и быть упомянутыми «в его стансах». Герцогиня Девонширская писала в Вашингтон своему сыну Огастесу Фостеру, что восторг и любопытство, окружающие Байрона, значительно превосходили интерес к войне в Испании и Португалии. Где бы он ни появлялся, ему сопутствовали лесть и похвалы. Одна дама, Аннабелла Милбэнк, увидев Байрона в этот период его умопомрачительный славы, нашла, что ему «не хватает скромной доброжелательности, которая могла бы покорить ее сердце», однако это ей не помешало позднее влюбиться в него.

Днем, чтобы нейтрализовать вред ночных кутежей, Байрон боксировал с «Джентльменом» Джексоном, фехтовал с Генри Анджело, а Флетчер растирал его маслом, чтобы вечером он мог вновь появиться в обществе с присущим ему видом «холодной апатии».

В темной одежде, порождающей ощущение тайны, весь его облик свидетельствовал о глубоких незаживающих ранах. Даже женщины, из-за своего социального положения или других обстоятельств далекие от этих роскошных салонов и гостиных, мечтали познакомиться с ним — его буквально засыпали признаниями в любви. О, разумеется, утверждали они, их мотивы весьма благородны — они мечтали лишь соприкоснуться с поэтической душой Чайльд-Гарольда, которого сам Байрон считал «омерзительным типом».

«Вы — человек, которого все любят или мечтают полюбить», — писала ему куртизанка Хэрриет Уилсон, прося о свидании наедине. Она знает, что он умен; она знает, что он несчастен; но каковы бы ни были его пороки и недостатки, ее честное сердце готово полюбить его. Он — Поэт, Бог и Дьявол, это триединство не оставляет равнодушной ни одну женщину, но особенно ее, умоляющую разрешить ей когда-нибудь поцеловать его в этой жизни. Генриетта д’Уссерес, не получив ответа на свои излияния, изложенные на почтовой бумаге с золотым обрезом и перевязанные голубой ленточкой, написала, что, если он не хочет получать от нее письма, ему достаточно послать слугу в почтовую контору на Маунт-стрит и сказать об этом служащему. Но если он и далее будет отмалчиваться, она продолжит писать и далее. Более того, по ее убеждению, она — его Тирза. Воображая будущий сценарий, она отводила себе роль «сестры, которую он любил», но не осознавал этого. Верный своей непредсказуемости, Байрон написал ей. При чтении его письма у Генриетты «перехватило дыхание», она была готова раскрыть ему душу. Она родилась в горной местности, и в ней было что-то дикарское; получив хорошее воспитание, она рано вышла замуж за престарелого развратника. Генриетта утверждала, что в Лозанне встретила Наполеона и он произнес «слова утешения», когда ее чуть не растоптала лошадь его адъютанта. Она воображала себя в комнатах Байрона — вот она бесшумно двигается по дому на цыпочках, приводит в порядок его бумаги, пока он пишет свои «ангельские стихи». Однако, когда они наконец встретились, Генриетта пришла в крайнее смятение, увидев Байрона-человека, а не Байрона-поэта, и все ее иллюзии рассыпались в прах.

ГЛАВА X

На пике славы, с 1812 по 1814 год, сердце Байрона, как он сам говорил, всегда избирало ближайший насест, и таких насестов в его распоряжении было предостаточно.

Хор женщин, так или иначе связанных с ним, включал леди Мельбурн, его соратницу по заговорам и доверенное лицо; леди Каролину Лэм, ее невестку; его единокровную сестру Августу Ли; леди Фрэнсис Уэбстер и Аннабеллу Милбэнк. Леди Мельбурн он писал по три-четыре раза на дню, пересылал копии всех любовных писем, которые получал, льстил ей, утверждая, что, будь она моложе, то вскружила бы ему голову в той же мере, в какой сейчас она завладела его сердцем. А Аннабелле Милбэнк, ее племяннице и своей будущей жене, он похвалялся в своей предательской манере, что «вступил в преступную связь с одной пожилой дамой» по ее же подстрекательству и теперь не знает, как из этого выпутаться. Но в 1812 году, в самом зените славы, он был ее «созданием». Отнюдь не образец добродетели, леди Мельбурн знала, как заниматься амурными делами в той атмосфере гладиаторских боев. В 16 лет ее выдали замуж за сэра Пенистона Лэма, который тут же завел любовницу, что научило ее иссушающему душу цинизму. Со своей подругой Джорджиной, герцогиней Девонширской, она позировала Дэниелу Гарднеру для картины «Макбет и ведьмы вокруг котла». Она и не подумала чахнуть от хандры из-за неудачного брака, стала фавориткой принца Уэльского и любовницей лорда Эгремонта, от которого родила двоих детей. Ее сын Уильям Лэм, которому она прочила политическую карьеру, завел роман с матерью Каролины, леди Бессборо, когда в тринадцатилетнем возрасте впервые увидел ее и решил, что это самая восхитительная и желанная женщина из всего девонширского клана.

Роман Байрона с Каро, «этим маленьким вулканом», длился пять месяцев; он привлек непропорционально большое внимание в свое время, а впоследствии стал сюжетом биографий и романов, включая «Гленарвона», написанного самой опечаленной леди, в котором Байрон-антигерой был повинен во всевозможных преступлениях, начиная с убийства и вплоть до инцеста и детоубийства, но, как выразился сам Байрон, он не позировал достаточно долго, чтобы получился похожий портрет.

Казалось, леди Каролина и он были созданы друг для друга — оба аристократичные, самовлюбленные и надменные. Со своим полным пренебрежением к приличиям Каро иногда надевала красно-коричневую ливрею своего пажа и в своей тетради для заметок давала себе имена Эльф, Ариэль, Титания и Маленькая Королева Фей. Как и все юные дамы, она сгорала от любопытства увидеть автора «Чайльд-Гарольда», так как автор и художественный образ были для нее неразделимы. Сэмюэл Роджерс, банкир и поэт, стихи которого, по словам Байрона, были «сплошной патокой», дал ей экземпляр поэмы, которая так очаровала ее, что она вознамерилась во что бы то ни стало увидеть автора, даже если он уродлив, как Эзоп[28].

28

Легенда о том, что древнегреческий баснописец Эзоп (VI век до н. э.) был исключительно уродлив, принадлежит его биографу Максимусу Планудесу, монаху XIV века.