Третьего не дано

- Мои письма? - спросил он тихо, будто понимая, что громким словом напугает ее.

Она едва приметно кивнула головой. Она ни о чем не спрашивала, ничего не говорила, лишь смотрела и смотрела в его лицо сухими, точно выжженными солнцем глазами.

Молчание испугало его, и он заговорил.

- Ты видишь, родная, все хорошо. Я вернулся. Ты рада? Я бесконечно виноват перед тобою. Я тебе написал, это письмо со мной. Теперь мы будем всегда вместе - ты, Юнна и я. Всегда вместе...

Ружич произнес эти слова и тут же понял, что, пытаясь успокоить, он обманывает ее. Обманывает потому, что перед его глазами даже сейчас, в эти минуты, все шагал и шагал, уходя в неведомое, тот самый красноармейский отряд, который шел мимо него с песней. Обманывает потому, что слышит и сейчас ту песню, которая звенела над шеренгами красных бойцов...

Елена Юрьевна все еще молча глядела на него, словно его мысли тут же передавались ей.

- Ты испугана: я зарос, похудел. Ничего, это не страшно. Ты можешь мне верить: теперь я другой. И ты, и Юнна не будете краснеть за меня. Не бойся, я пришел из тюрьмы, это надо было пройти, надо было испытать...

Я счастлив, что снова с тобой...

Елена Юрьевна вдруг затряслась всем телом и громко зарыдала.

- Не надо... Не плачь, родная. Страдалица, мученица моя... Не надо...

- Тебя спасли? Да? Кто спас тебя? - спрашивала и спрашивала она сквозь рыдания, и светлая радость охватила Ружича: наконец-то он услышал ее голос!

- Дзержинский! Феликс Дзержинский...

- Феликс... Феликс... - шептала она. - Феликс - значит "счастливый"...

29

К вечеру ветер словно взбесился. Он злобно набрасывался на лес, стараясь пробиться сквозь чащу. Хилые осины стонали, как раненые. Ворчливо, будто старухи спросонок, скрипели сосны. Пустые, без единой дождинки тучи цеплялись за корявые верхушки ощетинившихся елей.

Топкое болото разнесло по лесу густой, дурманящий запах гнили.

Савинков тяжело, точно сбросив с плеча груз, опустился на обгорелый пень. Сапоги были облеплены жидкой болотной грязью. Хотелось счистить ее лежавшей рядом с каблуком щепкой, по пе хватало сил. Горячие капли пота, усеявшие лицо, долго не остывали даже на ветру.

Флегонт не садился. Опершись широкой спиной о ствол сосны, он хмуро и жалостливо поглядывал на Савинкова, недовольный непредвиденной остановкой. Он верил: спастись можно, лишь затерявшись где-то в самой глубине нескончаемых лесов.

Ветер неистовствовал, и лес был полон множества неожиданных шальных звуков. Чудилось, что вокруг хохочут и плачут люди, каркает воронье, стучат клювами дятлы, ухают филины. Флегонт озирался по сторонам, с нeтерпенпем ждал темноты.

Савинков сидел недвижимо, уставившись глазами в грязные сапоги. Он был похож сейчас на глухонемого.

"Таким еще не видал его, - мрачно подумал Флегонт. - Гордо носил головушку. Закинув назад... Гордость, выходит, должна под собой фундамент иметь. Без подпорок падает. Молчит вот. А то бывало - вздыбится, как необъезженный конь. Словами насквозь прошивает, будто из пулемета: "Демократических сопель не люблю!

С массами объединяет кровь, а не типографская краска!.."

Подрезали крылья соколу, вознесся выше туч, а оттуда вниз камнем... Повезло еще - жив остался. А в Ядрине был моментишко - сатана в ад зазывал. Вывернулись..."

Поражение в Ярославле, Муроме, Рыбинске позади.

И сейчас жаловаться иа невезение грешно. По всем статьям выходило им сидеть не в лесу, а в Чека. Но судьбазаступница не подвела.

Пробираясь в Казань, попали в крохотный городок Ядрин. Стояла глухая, беззвездная ночь. Земля, накаленная днем злым солнцем, все еще задыхалась от духоты, не давала прохлады. Дышалось тяжело, запах горьких трав стоял над пыльной дорогой.

Тогда их было трое: Савинков, Флегонт и Стодольский. Едва они верхами въехали на окраину и приблизились к кособокому спящему дому, как их оглушил сердитый окрик:

- Кто едет?

Всадники натянули поводья. Кони охотно повиновались и, робко фыркнув, замерли на месте. Было тихо, и казалось, что окрикнувший их человек сгинул в темноте.

Но Савинков чувствовал, что он пристально смотрит на них, пе решаясь выходить на обочину.

- Кто едет? - прервал его мысли другой голос, уже поспокойнее, с лепцой.

- Свои! - отозвался Савинков.

- Буржуи?

Савинков секунду помедлил с ответом. Ясно, такой допрос офицеры не зададут.

- Какие буржуи?! - возмущенно, по-начальнически нетерпеливо воскликнул он. - Свои в доску. Товарищи...

- А ну, спешивайся, - потребовали из темноты. - Гони документы...

Они послушно выполнили приказ. Тотчас же высоченный длиннорукий человек вынырнул откуда-то слева, выдернул у них поводья, повел коней. Человек заметно прихрамывал, казалось, в такт позвякивавшим стременам.

К Савинкову подошел, держа наготове наган, стройный, ладно скроенный парень. Гимнастерка его давнымдавно выгорела на солнце и теперь блеклым пятном проступала в темноте.

- Документы! - парень переложил рукоятку нагана в левую руку. - И - не рынаться! У меня тут целое отделение!

Савинков протянул свое удостоверение. Флегонт и Стодольский последовали его примеру.

- Впотьмах и блоха страх, - с досадой произнес парень. - Никак, черт лупу свистнул!

- У меня спички, - услужливо произнес Стодольский.

Его била нервная дрожь. - Я зажгу...

- Спички! - насмешливо отозвался парень. - Соображаешь...

Но Стодольский уже держал над развернутым удостоверением зажженную спичку.

Парень приник к бумаге, пожевал губами.

- Тут впору костер распалить, и то ни хрена не прочитаешь, - сердито заявил парень. - Пошли в Совет, там выясним.

"Читать не умеет, а признаться не хочет, - с грустью подумал Савинков. - Узнаю тебя, Русь..."

Совет размещался на площади, в бывшем купеческом доме. Парень долго будил спавшего в одной из комнат дежурного. Тот отвечал богатырским храпом и отталкивал парня локтями.

- Тревога! - вдруг рявкнул парень над самым ухом дежурного.

Тот взметнулся, как от выстрела, вмиг заправил за пояс гимнастерку и как ни в чем не бывало уселся за стол, на котором в гильзе от снаряда догорала оплывшая самодельная свеча.