Третьего не дано

- Что, что?

- Ну, чтоб очки не втерли.

Калугин еще раз придирчиво взглянул на Мишеля и, уходя, сказал, что пора начинать.

Мишель стремительно и нетерпеливо заходил по комнате: его живая натура требовала движений, активного действия. Он жалел, что не попросил Калугина прислать ему первым того человека, которого приметил и выделил среди разношерстной группы анархистов. Какое-то странное желание, более настойчивое, чем простое любопытство, побуждало Мишеля поскорее начать с ним разговор.

Первый арестованный был грузноватый детина с длинными, загребастыми руками. Одежда его была весьма колоритной: узкий в плечах офицерский френч, широченные матросские брюки и форменная фуражка гимназиста. Чтобы так вырядиться, ему, пожалуй, потребовалось раздеть по меньшей мере трех человек, и вряд ли кто из них остался в живых. На длинном, вытянутом дыней лице выделялся громадный нос. Крепкие, как камень, скулы, казалось, вот-вот прорвут туго натянутую кожу.

Детина, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул, так и не расставшись с дымящейся папиросой.

- Встать! - приказал Мишель.

Детина часто-часто, как ребенок, заморгал ржавыми ресницами и медленно, будто нехотя, поднялся, не зная, куда деть руки.

- К сведению: вас привели на допрос! - холодно напомнил Мишель.

Детина удивленно уставился на Мишеля. Явно несвойственное ему смущение смешивалось с растерянностью и тщетно скрываемой, клокочущей ненавистью.

- Вот теперь садитесь. Прежде чем начать разговор, познакомимся. Я комиссар ВЧК. А вы?

- Вожак самарского отряда Муксун, - привстав, не без гордости представился детина.

- Самара! - с иронией протянул Мишель. - А здесь - Москва. Логично?

- Москва, - охотно согласился Муксун, чуя подвох в словах чекиста, и, не ожидая новых вопросов, заговорил вкрадчиво: - Птенчики мои оперялись в Самаре. Вылетели из гнездышка - ив стольный град. В самое нутро, в гущу событиев! Без революции нам житухи нету.

Нам - чтоб революционная буря, девятый что ни на есть вал!

- Понятно, - усмехнулся Мишель. - Бочка вина, потом девятый вал?

- Намекаешь, братишечка? - обидчиво пробурчал Муксун. - Революционная символика - понимать надо...

- Ого! Символика! Грабеж особняка на Поварской - тоже?

- Не наша работа! - наотрез отказался Муксун. - И райончик не наш.

- Предположим, - согласился Мишель. - Предположим. А как удалось проехать в Москву?

Муксун даже присвистнул, до того наивным и детским показался ему этот вопрос.

- Семафоры сами открывали, в ноги никому не кланялись, - пояснил он. Раз революция требует - отойди с пути, кто несогласный. У нагана язык громкий!

- В какой партии состоите?

- В партиях не состоим, - бодро ответствовал Муксун. - Потому как свою программочку имеем, без дураков. Мы - "немедленные социалисты"!

- А попроще?

- Изволь. Нам все немедленно - оружие, хлеб, свободу. Без всяческой задержечки. Антимонию и всякое такое разводить недосуг. Мы не какие-нибудь там "ураганы", "независимые", "авангарды" и прочая шпана.

Мы - в коммунию на всех парах! Первыми ворвемся, кровь из носу!

- Значит, в коммунию - без большевиков?

- Упаси бог!.. Ты нам контру, братишечка, не пришивай...

- Почему не сдались? Почему стреляли?

Муксун по-черепашьи вобрал голову в плечи, будто ждал, что по ней ударят.

- Не я приказывал стрелять, порази меня гром! Вот те душа наизнанку, не я! - взмолился он. - За действия той паскуды не отвечаю.

- Хорош! - протянул Мишель. - Куда как хорош!

Ничто бы так, пожалуй, не обескуражило и не встревожило Муксуна, как это восклицание Мишеля.

- Я в то самое время в подвале дрых, - с таинственной интонацией сообщил Муксун. - Кондрашка чуть не хватила. Не от спирта - сердечный приступ...

- Все ясно, - подытожил Мишель. - Ясно, какой ветер дует в твои паруса...

- К стенке, да? - всхлипнул Муксун, наваливаясь на край стола, и вдруг исступленно зашептал: - А ты, браток, прихлопни это дело! Не пожалеешь... А то ведь знаешь, как оно оборачивается - сегодня ты наверху, а завтра я... Судьба играет человеком...

- Вот что, Муксун, - жестко прервал его Мишель.

Ему вспомнились слова Петерса: "Будут над тобой измываться на допросе, а ты нервы в кулак - и никаких эмоций!" - К революции ты никакого отношения не имеешь.

Абсолютно. Отвечать перед революцией - будешь! Как явная контра!

Муксун глухо застонал, будто его наотмашь ударили по лицу, силился что-то сказать, но мокрые губы дергались, не повинуясь ему. Наконец взял себя в руки.

- Имею сообщить по линии Чека... - оправившись от страха, перешел на шепот Муксун. - Присмотрись, комиссар, тут к одному. Собственной печенкой чую - не наш...

- О ком речь?

- Есть тут такой... Громов...

- И что?

- За версту видать: подозрительный. Все одип и один. Молчком. Забьется в угол и соображает. А что - никому неведомо. - Муксун напряг память и вдруг выпалил: - Он же ни единой стопки не опрокинул, сколько с нами был. Чистая вражина! А сообщеньйце мое прошу не позабыть...

"Кажется, он о том, кто сидел в углу", - подумал Мишель и отправил "немедленного социалиста" на место.

Следующий арестованный, судя по всему, был из "идейных". Он вбежал порывисто, с грозным видом, будто ему предстояло стать обвинителем. Почти сразу же вслед за ним появился Калугин, примостился в углу.

- Требую немедленной свободы для себя и всех анархистов, которых вы заточили в этом каменном мешке, - гневно выкрикнул арестованный, отчаянно жестикулируя костлявыми руками. - Самодержавие гноило нас в тюрьмах и равелинах, ваша диктатура хочет сгноить здесь.

- Здесь вы поселились сами! - возразил Мишель.

- Я требую передать мой протест в газету "Анархия"!

- Приказала долго жить.

- Мне не до шуток!

- Какие шутки! Закрыта по распоряжению ВЧК.

- Не признаю! - взревел анархист.

Он метался по комнате, как зверь в клетке. Вздернутая кверху клинообразная бородка победно рассекала воздух.

- Жаль, нет трибуны! - съязвил Мишель. - Ваша фамилия?

- Буржуазные предрассудки! Я человек, раскрепощенный от уз государственных условностей, ибо не признаю самого государства!