Покинутые или Безумцы

Вдруг с протяжным скрипом отворилась дверь. А ветра нет. Я даже крутить перестал, прислушиваясь. Тихо. Блесна ушла на дно, вытащил двустворчатую раковину — перловицу. Раньше в деревне дети жарили такие на костре и ели. Робинзон на Днепре жил бы припеваючи. Только остров трудно найти.

Вечерело, становилось все прохладнее. Нет, рыба предпочитала ходить темными глубинами, и я ее понимаю. Каждому свое.

Когда выбрался на верхнюю тропинку и покатил среди дубов и сосен, кроны озарились солнцем и над ними замелькали ласточки. Гляди-ка, не улетают. Значит, ждут тепла. Не знаю, можно ли им верить.

По дороге попадаешь в зоны различных запахов. На тропинке сосновая горечь, дубовая прель, на асфальте бензин, железо, у деревни, конечно, навоз, сено, в низине что-то еще, запах каких-то других меридианов и прошлых времен, все стремительно меняется, даже не успеваешь вспомнить, где это уже было и когда.

Возле рощицы лошадь, телега, мужик складывал ольховые стволы. Мой велосипед двигался бесшумно, мужик не слышал, а пегая лошадь с белой звездочкой смотрела на меня очень внимательно, вела большими темными глазами.

Холодно. Впереди город. Рюкзак пуст. Но, как писали в советском журнале «Охотничьи просторы» (сейчас — деловито и реалистично «Охотничье хозяйство»), Иван Иванович возвращался без добычи, усталый и счастливый. Правда, это чувство осенью довольно специфично. В нем полнота и печаль всего сущего. Дверь распахнута навстречу зиме.

Не кочегары мы, не плотники

Фолкнер, написав «Шум и ярость», устроился работать угольщиком на электростанцию, даже не кочегаром, а подвозчиком угля. Работал ночью.

А ты?

Не кочегары мы, не плотники… А…

Хармс сказал, кто такие мнящие себя писателями, точнее что.

Космологическая модель мира

Сразу после школы мы с товарищем уехали на Байкал. Лето быстро прошло, и вот мы проснулись на Северном кордоне, встали с дощатых нар, пошли умываться — море было рядом, наш бревенчатый сарай стоял у самой воды. Сели пить чай; закурили и улыбнулись, напомнили друг другу, что сегодня первое сентября! И это действительно был самый первый день без цветов и мегафонных приветствий. Байкал лежал нежно-дымчат, прохладен и спокоен. И ряд лиственниц на белом песчаном берегу кордона казался золотым росчерком… То есть сейчас кажется, из этой дали, когда лучше… лучше… Вот почему-то последняя фраза мешает разлету времени и пространства, мешает празднику. Но зато — все честно. Ведь не могли мы, сидя в сарае, хоть и с окном, видеть желтеющие лиственницы как тонкий росчерк. Нет, не могли. Пили плиточный грузинский чай с галетами и соленым маслом, сидя на нарах, и наверняка мололи вздор.

Ведь так все это и бывает. Золотой росчерк видишь лишь… Вот опять облом. Интонация умудренного жизнью старпера весь праздник ломает. И дался мне этот росчерк. Надо все переписать.

Первое сентября, Байкал, никаких росчерков и речей, только полное согласие с теорией безгранично расширяющейся вселенной: да, она расширяется.

Кое-что банальное о глазах

Сейчас достаточно беглого взгляда на окна, чтобы определить, где живут учителя: за стеклами пышные букеты в вазах.

Но в чужие окна особенно не посмотришь, — прослывешь вуайеристом. Хотя окна довольно интересная вещь, особенно окна, прорубленные в вечерний час лучом, — в глубине комнат что-то проступает, угол шкафа, картина, даже часы; редко книги.

Наши окна выходят на юго-восток, утром солнце до определенного момента освещает лишь одну комнату из-за угла общежития. Выходишь в коридор и видишь обе комнаты, одна сумеречная, другая солнечный аквариум. И это напоминает человека с разными глазами. Избитая метафора: глаза — окна.

Но метафора работает, когда бродишь по улочкам и горам смоленским: город следит за тобой, как Аргус многоглазый, всегда недоступный, странный, напоминающий Толедо Эль Греко, особенно при взгляде от Днепра — вверх, на темно-красные руины стены, башни и дальние окна домов Георгиевской горы.

В глубинах глазниц города скрываются птицы, мелькают тени, что-то дрожит. У него старые глаза. Город это ловушка для времени, время здесь накапливается, как солнце в годичных кольцах деревьев, или прохлада в каменных подземельях, и никогда не привыкнуть к этому знобящему теплу. А значит, и скитаться по его улочкам не надоест.

…И все же глаза человека глубже.

Ключ зажигания

Скверное настроение не могли развеять ни свежая погода, ни городские пейзажи, ни купленная по дороге «Гаражная распродажа» Кизи (всем горожанам рекомендую книжную лавку с дешевыми книгами на Киселевском рынке). Но, усевшись на лавку на берегу Днепра, слева от стены в трещинах, я эту книгу и раскрыл, полистал. Экспериментальный роман-коллаж. Фотографии. Хемингуэй, Джоан Баэз, Фолкнер. Про Берроуза: «Раньше я говорил, что считаю Берроуза единственным писателем-новатором со времен Шекспира. Теперь я так не говорю, но по-прежнему так думаю». (И я не мог не согласиться. Берроуз истинно нов, всегда. Сколько раз я закрывал его книжку, потом через некоторое время натыкался на нее на полке и не мог вспомнить, о чем это. Открывал и читал наугад, убеждаясь: точно, новое.)

Про битлов у Кизи: какая-то женщина восклицала: «Благослови, Господь, битлов! Я как увидела „Желтую подводную лодку“ после аборта, так и подумала: благослови, Господь, битлов!»

Ну и прочая ахинея.

Должен признаться, что эта раздолбайская книжка меня взбодрила, особенно этот пассаж: «…вот так молодой автор и обнаружил: он полезен не только тем, что изобрел оригинальную летающую машину и топливо, но и тем, что создал философию из ряда вон, и эта философия была ключом к зажиганию».

В чем дело? Да ни в чем. Просто приятно вдруг ощутить свою голову гаражом.

А ключи зажигания разбросаны по книгам.

Мелочи

В церкви на субботней службе малолюдно; молодых — три или четыре человека; остальные в основном женщины преклонного возраста; один ребенок.

Речитатив священника трудно понять. Можно, конечно, относиться к службе как к рок-концерту, где, главное музыка, драйв. Но хорошо поют только в больших соборах, как, например, в нашем Успенском. Собор — это история. Здесь подорвали себя смоляне во время польской осады семнадцатого века. И тем более странной и неуместной кажется здесь торговля иконками, крестиками, свечками.

Проблему торгующих в храме пытались решить; одно время продавали все в ларьке во дворе, потом снова стали продавать в помещении, и в конце концов отнесли магазинчик поглубже от входа, приспособив для этого какие-то комнаты.

Вроде бы, что проще? Нет, легче решить проблемы горнего мира.

В доме у друзей живет художник, он пишет иконы; довольно неприятный человек, любитель выпивки, громкой музыки. «И что же, нам креститься на эти иконы?» — говорят друзья.

Мелочи, конечно. Но для кого-то — камни преткновения на этой дороге…

Человек, превратившийся в бульдозер

Вот чем могут заканчиваться противостояния госмашины и человека: он создает свою машину.

История такова: цементный завод при поддержке местных властей наступал на мастерскую Марвина Химейера; и когда уже хозяину мастерской по ремонту глушителей некуда было деваться и нечем было дышать, он наварил броню на свой бульдозер, запасся противогазом, винтовкой, водой и едой, установил видеокамеры, чтобы видеть цель, опустил краном щиты на кабину, понимая, что поднять ее уже не сможет, и двинулся на притеснителей. Человек, превратившийся в бульдозер, разрушил завод (попутно и дома местной администрации, банк) так, что тот уже не был восстановлен. Когда бульдозер заглох, Марвин застрелился.