Неизвестный солдат

Были зачитаны фамилии. Офицеры получили кресты Свободы, а унтер-офицеры и солдаты медали Свободы. Полковник лично вручал награду и поздравлял каждого. Некоторые шли медленно, пользуясь возможностью подольше побыть на виду, но большинство все же возвращались на свое место почти бегом, словно стыдясь, что получили награду за то, чего не делали. Они относились к происходящему как бы с пренебрежением, на истинно финский лад: дурацкие безделушки все это.

Награда эта действительно ничего не значила, особенно по мнению тех, кто ее не удостоился. Но самое удивительное, что ни одному человеку и в голову не приходило, что сейчас награждаются лучшие из убийц, — никому, даже батальонному пастору, который отслужил молебен по окончании церемонии. Молебен выглядел весьма жалким, поскольку присутствие полковника привело пастора в трепет, окончательно лишив его и без того незначительного проповеднического дара.

В проповеди говорилось о многом. О том, как с помощью бога и германской армии бьют теперь приспешников сатаны. О том, что многие уже принесли свою тяжелую жертву на алтарь национального успеха.

Спели псалом и разошлись по палаткам. Разговор шел о наградах, и те, кто остался без них, доказывали, что вручались они не всегда самым достойным. Коскеле дали крест Свободы четвертой степени, медали Свободы второй степени получили Хиетанен, Лехто, Мяяття и Лахтинен.

Рахикайнен начал высказываться насчет медалей, и Лехто швырнул свою ему под ноги.

— Если уж тебе так хочется, бери. Я к висюлькам равнодушен.

— Ладно, ладно, приятель. И я тоже.

Там медаль Лехто и осталась. Лахтинен рассматривал свою и бурчал:

— Подкупить меня хотят вот этой ерундой на пестрой ленточке. Не стану я ради нее никого убивать. И своей жизнью ради нее рисковать не буду. Чтобы шкуру свою спасти, застрелю кого придется, но только уж не ради этой тряпицы и бронзовой кругляшки.

Мяяття тоже вертел в руках свою медаль, тщательно изучая ее со всех сторон. Рассмотрев, он поделился с остальными тем, что его в ней больше всего заинтересовало:

— «За доблесть» здесь написано. А вон то слово, наверное, означает то же самое на шведском языке. «For tapperhet» здесь стоит. Но что это такое, доблесть? Вот этого я никак в толк не возьму.

— А это значит, что лесные воины не боятся никого, кроме бога. Не снимают шапок ни перед кем, разве что в церкви да в суде. Доблесть — это сознательное бесстрашие героев Финляндии, хи-хи-хи.

— Ну, тогда ясно. Дело со всех сторон ясное… Я-то думал, что-нибудь важное должно быть, коли уж на разных языках написано.

Мяяття по-настоящему запрезирал свою медаль. Он прицепил ее к лямке вещмешка, откуда она в скором времени свалилась, благополучно потерявшись.

Раздача наград заронила в них подозрение, что время отдыха близится к концу, а Лахтинену это подозрение удалось сформулировать:

— Просто так их не дают, эти орденские ленточки. Скоро нас в такое место отведут, где в уплату за них здорово пощиплют.

Стоял август. Лето готовилось одарить людей всем тем, что созревает под солнцем. Зелень потемнела, пышная зрелость природы свидетельствовала о том, что ее весенняя свежесть уже в прошлом. В последние вечера, проведенные ими в покое, они могли любоваться великолепным лунным сиянием. Именно в такие вечера и были написаны многие ребячливые письма. В лунном свете в воображении разгуливающего по лагерю караульного возникала женщина, часто совершенно обнаженная. А из палатки доносилось:

— Постоянно на малочисленность народа в армии жалуются, а отпусков не дают.

— Мне бы пару недель отпуска, так новобранцы сорок первого года получили бы хорошее пополнение. Тогда бы рекрутов хватило.

— Заткнись, спать не даешь… Стукни локтем о камень, вот и притихнешь!

Запрет Хиетанена все же не остановил этих ме.чтаний. Солдаты продолжали расписывать притягательные картины будущего отпуска; действительные же возможности их осуществления для очень многих были совершенно ничтожными. Однако каждый строил из себя великого героя по женской части.

Разговор оборвался, потому что полог палатки приподнялся и вовнутрь просунулась голова, уставилась на присутствующих парой живых глаз:

— В какой тут палатке господа?

Незваный гость говорил на диалекте Карельского перешейка, скороговоркой, глаза же все время шарили по палатке.

— Вот там один, — Кто-то показал на Коскелу.

— Мне командира роты надо. Ты, наверное, командир взвода?

Человеку указали на командирскую палатку, и он ушел. Оказалось, что с ним был еще один солдат, и они вдвоем двинулись к палатке Ламмио. Тот сидел в глубине палатки и слушал радио. Приятелям пришлось вползать в палатку буквально на четвереньках.

— Так. Вот наверняка командир роты. К вам пополнение. Наверное, майор уже звонил, что мы прибудем. Вот наша бумага, она на нас двоих.

Ламмио смотрел на них в слабо мерцающем свете коптилки.

— Так… Ну что ж. Вы — младший сержант?

— Точно. В Зимнюю войну нашивки дали. За что — не знаю. Никому ничего плохого не сделал… Но послушай, лейтенант, устрой нас в одно отделение или хотя бы в один взвод. Мы соседи и в Зимнюю войну были вместе.

Ламмио обиделся.

— Прежде всего вам надлежит помнить, что здесь не полк резервистов. У нас не принято обращаться на «ты» к командирам. Исключений быть не может, так как подобное снизило бы воинскую дисциплину.

Человек краем глаза посмотрел на Ламмио. Слабая, едва заметная усмешка мелькнула в уголках его рта, когда он проговорил:

— Вот как. Не знал я этого. Мы-то, вишь, резервисты.

Он сказал это как бы чуть виновато, но тотчас же позабыл об этом и продолжал в своей обычной живой манере:

— Послушай, господин лейтенант. Я прошу направить меня с Суси Тассу в один взвод.

— Итак, Суси Тассу. А ваша фамилия?

— Я Рокка. А зовут Антеро. Меня всю жизнь Антикшей называли, и сам я себя так зову.

— Итак, младший сержант Рокка. У нас нет сейчас вакансии командира отделения, поэтому вначале будете помощником в каком-нибудь взводе. Можете отправляться в третий взвод, там доложите о себе прапорщику Коскеле. Он найдет вам применение. Ясно?

— Угу. А теперь, может, подскажешь, где бы найти этого Коскелу, или самим обходиться?

Ламмио был в некотором затруднении, не зная, как ему реагировать на это все продолжающееся «тыканье». Оно выглядело таким естественным для этого человека, что он колебался, стоит ли поднимать по этому поводу шум, сколь бы это «тыканье» ни противоречило уставу. Он показал на палатки третьего взвода, и Рокка сказал:

— Там мы уже были. Пошли, Тассу.

Они двинулись гуськом, и молчаливый Суси проговорил, спокойно вышагивая вслед за Роккой:

— Ну и важный же мужик. Если тут много таких, трудно будет привыкать.

— Ничего, обойдется, как всегда. Ты попусту не тревожься, Тассу. Он еще очень молодой. Тут все кадровые офицеры, а они любят военную дисциплину. Но раньше-то ведь обходилось! Как думаешь?

— Обойдется, — согласился Тассу, и тем дело закончилось.

В палатке Коскелы возникло некоторое замешательство, когда туда ввалились приятели. Казалось, она заполнилась одним-единственным человеком, потому что Суси смотрелся всего лишь тенью своего шумливого товарища.

— С первого раза на место попали. Ротный сказал, чтобы шли к Коскеле. Ты, наверное, Коскела и есть. Он такой вот привет тебе посылал: мол, поставь их, куда тебе надо. Мы, вишь, пополнение. Я Рокка, а это мой кореш, Суси. Где же тут спать ложиться? Хотя места хватит. Иди сюда, Тассу. Сюда, сюда. Вот ты подвинься немножко. Эй ты, у кого десантные ботинки, и ты, в сапогах, поставь вон туда свой вещмешок. Почему в ботинках, тревоги, что ль, ждете? Ну, так вот хорошо. Возьми, Тассу, укройся плащом, ночью может стать холоднее. В воздухе, вишь, чувствуется. Черт его, конечно, знает, но на всякий случай. Спать хочется. Нет, черт… не пойдет. Здесь подо мной камень. Смотри-ка. Камень-то в земле и не сдвинешь, черт. Еще чуть подвинься. Вот теперь хорошо. Этому камню место где-нибудь еще, а здесь он только торчит. Вот всегда на свете что-нибудь не так. Если ты, Тассу, есть хочешь, в вещмешке есть еще сухой хлеб. А я сейчас засну… Ты знаешь, прапор, когда двинемся?