Форпост

Вначале на западном краю насыпи виден был только черный, как из винокурни, дым, через несколько дней между желтых холмов показалась труба, а немного позднее — та же труба, но насаженная на огромный котел.

Котел на колесах катился без лошадей, да еще тащил за собой чуть не двадцать возов, груженных лесом, железом и людьми. Там, где он останавливался, люди соскакивали на землю, укладывали на насыпи бревна, приколачивали к ним рельсы, и котел ехал дальше.

Овчаж изо дня в день присматривался к этим маневрам и, наконец, сказал Слимаку:

— Вот это ловко!.. Покуда катят с горы, пускают груз без лошадей. Оно и правильно: к чему гонять зря скотину, раз придумали такое средство?

Но однажды котел с вереницей возов остановился против оврага. Люди сбрасывали рельсы и шпалы, а он стоял, пыхтел и пускал дым. Простоял не меньше часу, и не меньше часу Овчаж смотрел на него, раздумывая, как же они теперь сдвинут его с места?

Вдруг, к величайшему изумлению батрака, паровоз пронзительно свистнул и вместе с возами пошел назад, без чьей-либо помощи. Лишь теперь, словно сквозь туман, Мацек вспомнил, как когда-то галицийские косари рассказывали ему о машине, которая сама ходит. Еще пропили тогда его кровные деньги, на которые он собирался купить сапоги.

— И верно, сама она ходит, но зато уж и тащится, как старуха Собесская, — утешал себя Овчаж.

В душе, однако, он сильно опасался, что все эти заграничные фокусы не кончатся добром для их округи.

И хотя рассуждал он неправильно, опасения его сбылись: вместе с появлением первого паровоза в округе началось воровство, о котором прежде тут и не слыхивали.

От горшков, сушившихся на плетне, и запасных колес во дворе — все, вплоть до птицы в курятниках и лошадей в конюшнях, стало вдруг исчезать. У колониста Геде из клети утащили ломоть свиного сала; Мартинчака, когда он навеселе возвращался с исповеди, какие-то люди с вымазанными сажей физиономиями сбросили с телеги, сами сели в нее и уехали, должно быть прямо в пекло. Не пощадили воры даже бедного портняжку Иойну Недопежа: напали на него в лесу и вырвали кровных три рубля.

Слимаку первый паровоз тоже не принес ничего хорошего. Корма для скотины нельзя было достать; в то же время никто не брал у него зерно, в погребе стояло в кадушках и горкло непроданное масло, а птицу ели они сами, потому что на нее тоже не находилось покупателей. Всю деревенскую торговлю с местечком и с железной дорогой захватили в свои руки немцы; у крестьян никто и смотреть не хотел ни зерно, ни молочные продукты.

Слимак сидел в хате, ничего не делая (да и негде было работать, когда не стало имения), располагался у печки, курил трубку, и думал: всегда ли так трудно будет с сеном? Неужели так и не зайдет к нему ни один торговец за зерном, яйцами и маслом? Неужели никогда не кончится воровство? А тем временем, пока он со всей обстоятельностью обсуждал эти вопросы, немцы разъезжали по всей округе и продавали свои продукты. Воры тоже продолжали обкрадывать всех, кто только не держал ухо востро или не заводил надежных замков на амбарах и сараях.

— Ой, не к добру идет! — говорила Слимакова.

— Э-э, как-нибудь образуется, — отвечал ей муж.

О бедном Стасеке понемногу стали забывать. Только изредка мать положит на стол лишнюю ложку к обеду и, опомнясь, утрет фартуком слезы; а то Магда, клича Ендрека, впопыхах назовет его Стасеком; или Бурек вдруг начнет бегать по всему двору, как будто ищет кого-то, а не найдя, припадет мордой к земле и завоет. Но с каждым днем это случалось все реже.

Ендрек сильнее всех ощущал смерть брата. Он не любил теперь сидеть дома и, если не было работы, шатался по полям. Иной раз забредет в колонию, к старому учителю, и там из любопытства заглянет в книгу. Он и раньше знал многие буквы, так что учитель без труда обучил его остальным, а когда прошел всю азбуку, дочери учителя вздумалось научить его читать. И паренек, запинаясь, читал, подчас нарочно ошибаясь, чтобы она его поправила, или вдруг забывал буквы, чтобы она, склонившись над книжкой, коснулась его плечом.

Когда Ендрек принес букварь домой и показал все, что он знает, Слимакова на радостях послала дочке учителя двух кур и три десятка яиц, а Слимак, повстречав учителя, пообещал дать ему пять рублей, если Ендрек будет читать молитвы, и прибавить еще десять, если мальчик научится писать. С наступлением осени Ендрек стал бывать в колонии ежедневно, а то и по нескольку раз в день: он или учил уроки, или смотрел в окошко на дочку учителя, прислушиваясь к ее голосу, что немало сердило одного из батраков, племянника Хаммера.

Раньше, когда жизнь шла спокойно, родители, вероятно, обратили бы внимание на частые отлучки Ендрека, но сейчас они были поглощены другим. С каждым днем они все больше убеждались, что сена у них мало, а коров много… Никто не высказывал своих мыслей вслух, но все в доме только об этом и думали. Думала хозяйка, видя в подойнике все меньше и меньше молока; думала Магда и, чуя недоброе, ласкала своих любимиц; думал и Овчаж, отрывая у своих лошадок охапку сена, чтобы подкинуть ее коровам. Но больше всех, должно быть, думал Слимак: он подолгу простаивал возле закута и вздыхал.

Так надвигалась беда среди общего молчания, которое ненароком нарушил сам Слимак. Однажды ночью он вдруг вскочил и уселся на постели.

— Что ты, Юзек?.. — спросила его жена.

— Ох!.. Приснилось мне, что у нас совсем нету сена и вся скотина передохла.

— Во имя отца и сына… Типун тебе на язык!..

— Нет, не хватит нам сена на пять голов, ничего не поделаешь, — сказал мужик. — Я и так и сяк прикидываю все понапрасну.

— Что же ты будешь делать?

— Кто его знает?

— А может…

— Придется одну продать, — докончил мужик.

Слово было сказано. Дня через два Слимак зайдя в корчму за водкой, намекнул Иоселю насчет коровы; и уже в понедельник к нему явились два мясника из местечка.

Слимакова — та и говорить с ними не захотела, а Магда расплакалась. Пришлось выйти во двор Слимаку.

— Ну, как, хозяин? — начал один из мясников. — Вы хотите продать корову?

— Да кто его знает…

— Это которая? Покажите-ка.

Слимак молчал; тогда отозвался Овчаж:

— Уж ежели продавать, так Лысую…

— Приведите ее, — настаивал мясник.

Мацек пошел в закут и через минуту привел злосчастную корову. Она, казалось, была удивлена, что ее вывели во двор в необычное время.

Мясники осмотрели Лысую и, посовещавшись о чем-то, спросили цену.

— Кто ее знает… — отвечал Слимак.

— Чего тут много толковать? Сами видите, корова старая. Пятнадцать рублей дадим.

Слимак снова умолк, и снова его выручил Овчаж, начав торговаться с мясниками. Евреи божились, тянули и дергали корову во все стороны и, наконец, перессорившись друг с другом, дали восемнадцать рублей. Один накинул веревку на рога, другой хватил ее палкой по спине — и в путь…

Корова, видимо, почуяла кровавую развязку и не хотела двинуться с места. Сначала она повернула к закуту, но мясники потащили ее к воротам; тогда она заревела так жалостно, что Овчаж побледнел, и, наконец, уперлась всеми четырьмя ногами в землю, с тоскою глядя на хозяина выкатившимися от ужаса глазами.

Из хаты донесся плач Магды, хозяйка не решилась даже выглянуть во двор, а Слимаку при виде задыхающейся, загнанной коровы чудилось, будто она шепчет:

«Хозяин, хозяин, гляньте-ка, что со мной делают эти евреи… Уводят меня отсюда, на убой гонят!.. Шесть лет я у вас прожила, и все, что вы хотели, делала вам на совесть. Так теперь вы вступитесь за меня, спасите от погибели!.. Хозяин… Хозяин!..»

Слимак молчал. Поняв, что ее ничто не спасет, корова в последний раз оглянулась на свой закут и побрела за ворота.

Когда она, шлепая по грязи, поплелась по дороге к местечку, за ней потащился и Слимак. Он шел в отдалении, сжимая в кулаке деньги, и думал:

«Стал бы я тебя продавать, кормилица ты наша, благодетельница, кабы не боялся пущей беды?.. Не я виноват в твоей погибели. Господь бог прогневался на нас и одного за другим посылает на смерть».