Двое на Перевале

— Меня еще никто никогда не целовал, — смеется она.

— Правда? — Он это спрашивает просто машинально. И хотя смысл ее слов доходит до него с трудом, он испытывает гордость за себя и за Лелю. И он не удивляется, что ее слова не вызывают у, него сомнений. Он верит ей, как верят самому себе.

— Об этом знает весь поселок. Один ты не знаешь до сих пор. А сейчас сделай потише музыку и давай подремлем немного. Я устала.

— Но я не хочу спать, я хочу смотреть на тебя.

— Пожалуйста, смотри, — сонно соглашается она и откидывает голову на спинку сиденья. От опущенных ресниц под глазами ложатся тени, и лицо ее выглядит усталым и озабоченным.

Он так долго смотрит на Лелю, что у него начинают слезиться глаза. Что и говорить, сегодня он изрядно поработал. А может быть, это действует шампанское. Как-никак, опорожнил без малого две бутылки… Димке обидно, что время течет так бесполезно. Ведь они могли бы болтать до самого утра. Девушка дышит глубоко и спокойно, и губы ее совсем рядом, те самые губы, которые никто никогда не целовал. Трудно удержаться от искушения, он не привык сдерживать себя, но сейчас Димка боится спугнуть что-то прекрасное и легкое, чему не знает названия. Он осторожно дотрагивается пальцем до ее волос и прикрывает свои набрякшие веки. Но даже теперь, с закрытыми глазами, он продолжает видеть Лелю так же отчетливо, как минуту назад.

…Вокруг тихо и темно. Только край неба на востоке начинает светлеть. Димка трет кулаком глаза. Мотор, по-видимому, недавно заглох, приемник выключен, и рядом с ним никого нет. Сквозь щелку в неплотно прикрытой дверце тянет стужей.

А Леля? Или все это только приснилось? Он не может сообразить, где начинается и где кончается сон. Димка сидит несколько секунд, тупо уставившись в одну точку, и силится в чем-то разобраться. Потом включает фары и выпрыгивает из кабины. Он бросается к елке. На ней нет ни мандаринов, ни звезды, ни лампочек. И пупса под елкой тоже нет. Ничего нет — даже места, где они танцевали и разводили костер. Только колючие звезды над головой.

— Но ведь она была! — кричит Димка, и насмешливое эхо подхватывает его слова, перебрасывается ими, будто играет в «пятый угол». — Это все не могло присниться! — Он чувствует такое отчаяние, какое случается испытывать только в раннем детстве.

Где-то за перевалом стучит трактор. Ритмичный шум дизеля, который внезапно доносится до него, быстро приводит в чувство. Димка, спотыкаясь, бежит к машине, открывает капот, щупает рукой радиатор, чугунный блок. Пронесло! Рубашка мотора еще чуть теплая, значит, вода не успела замерзнуть.

Димка долго возится с заводной ручкой. Наконец ему удается запустить двигатель. В этот момент из-за поворота ударяет мутно-голубой лун тракторного прожектора. Совсем близко лязгают гусеницы.

Через минуту возле Димки останавливается бульдозер. Из кабины, свесив ногу на трак, высовывается дядя Миша, маленький и сухой, как испеченный в костре перепел.

— Ты чего тут стоишь, мерзавец? — кричит он. — Снега на три вершка, а ты ехать не могешь? Технику зазря гонять, да?

— На жену покрикивай, — обижается Димка. — Я тебя не звал.

— Не звал?! — Дядя Миша задыхается от ярости. Он просто лишается дара речи. Он лезет на землю и, прихрамывая, подступает к Димке. Он него за версту несет квашеной капустой и водочным перегаром. — А кто мене из-за стола вынул, я тебя спрашиваю? Ворвалась, как та ракета космическая. Пьете, говорит, а там человек замерзнуть могет. Кто Лельку послал? Кто мене от дела оторвал? Говори, сукин ты сын!

— Значит, она была, — тихо говорит Димка и смотрит куда-то поверх головы старого бульдозериста. — Ты понимаешь, дядя Миша, значит, она была! Она не приснилась….

Старик открывает рот и начинает медленно пятиться, но Димка в два прыжка настигает его и сжимает в своих железных тисках. Он даже слышит, как у дяди Миши похрустывают позвонки.

— Дорогой дядя Миша, хороший ты человек, да я тебе сегодня ради праздника литр, два, три литра поставлю, — тянет он бульдозериста к себе в кабину. — Не сердись ты только. Люблю я эту девку, понимаешь?

— Девку? Какая она девка?

— А ты что, сомневаешься? Да если хочешь знать, она и не целовалась-то еще ни с кем.

Дядя Миша начинает смеяться. Сначала тихо-тихо с этаким дверным скрипом, а потом все захлебистей и громче. Он кудахчет, как старая несушка. Он даже начинает икать от смеха.

— Девка, значить… нецелованная, — вытирая слезы, всхлипывает дядя Миша. — Уморил! Да у ней самой девка есть. Дамочка она, пробковая твоя голова. Дочка у ней — Иринка. Полтора года минуло…

— Откуда ты взял это? — больно сжимает его руку Димка.

— А кому ж знать, как не мене, — и бульдозерист с достоинством освобождает свою руку. — Кому ж знать, ежели она, Лелька то есть, у моей сестры Дарьи живет. Спроть насосной.

— А муж?

— Вдова она, Дарья-то. В финскую мужика схоронила.

— Да на кой мне твоя Дарья. Я тебе про нее, про Лелю…

— У ентой тожеть нема. Ушла от него. Темно-серый человек был, хоть и с образованием. Приехала Лелька из Новороссийска в поселок, а месяцев восемь погодя родила, значить. Дите. Беленькое такое, все в мать. А енто уж нынче по осени на буровую жить перешла, поближе к работе, значить.

Димка так крепко сжимает кулак, что кожа на нем натягивается, как тонкая резиновая перчатка.

— Вот, ребеночек, стало быть, — вздыхает дядя Миша.

— Ну и что? Хуже она от этого, что ли…

— Она-то не хуже, да вот ты не больно хорош, — с лукавой усмешкой замечает старик. — Застрял как есть на чистом месте.

Но Димку вдруг осеняет.

— Так, значит, она на буровой живет, не в поселке?

— Ну-у. И мы вот с бульдозером туды перевелись. К перевалу впритык, значить. Растет народонаселение на буровой-то…

«Тут всего два километра, — рассуждает про себя Димка. — Если бы Леля захотела, она смогла бы пешком поспеть к Новому году, встретить его дома в тепле, по-человечески. Ей просто не захотелось оставлять меня одного. А правду сказать не смогла, не поверила в меня, убежала…»

Димка понимает, что ему положено презирать ее за обман. Ведь он поверил ей, как, впрочем, поверил бы всему, даже если бы она сказала, что земля имеет форму куба. Помимо воли, у него остается такое ощущение, будто он прикоснулся к чему-то светлому и чистому и сам от этого стал добрее и лучше. Он чувствует; что ледяная броня, которой он оброс на лесных дорогах, начинает постепенно таять, и чистая вода капает с нее, как весною капает с крыш. «Пупса-то и мандарины эти дочке везла, — думает он. — Все ясно».

— Ну, будь здоров, дядя Миша. Освобождай! Мне скорей надо.

— А как же насчет литров тех самых, которых, значить?… Отменяются?

— Ни в коем разе, старина. Свое получишь! Димка включает скорость, слегка сдает машину назад и потом рывком выводит ее на дорогу.

— Спроть насосной, значить! — кричит ему вдогонку старик и машет замусоленной ушанкой.

Груженый ЗИЛ, как атакующий танк, взрывает перед собой снег. Димка давит на газ и так сжимает баранку, что у него начинают неметь пальцы. Ну, скорей же! Теперь ему кажется, что под горячим капотом стучит не мотор, а его собственное сердце.

На востоке, над пологим хребтом, начинает наливаться заря. Потом краски густеют все больше, и небо становится ярко-оранжевым, как мандариновая корка.