Я – убийца

– Не понимаю, что там доброкачественного, если эта штука растет и когда-нибудь сдавит его головной мозг.

Дверь соседнего кабинета открылась, и в комнату вошла азиатка в костюме для занятий дзюдо и миниатюрных ортопедических ботинках. Вероятно, она понравилась Лозенски, потому что он снова начал насвистывать мелодию «АББА». Но на этот раз его «Money, Money, Money» напоминало исполнение строителя, который провожает взглядом грудастую блондинку.

Выйдя в уже более людный коридор, Пикассо вытянул руку и указал на вторую дверь слева от сестринской:

– Это там.

– Что?

– Ну, комната 217. Одноместная палата Симона. Но просто так вам туда нельзя.

– Почему?

Штерн уже опасался худшего. Симону настолько плохо, что посещение возможно только в стерильной одежде?

– Вы без подарка.

– Простите?

– Больным приносят или цветы, или шоколад. На крайний случай десятилетнему мальчику подойдет какой-нибудь музыкальный журнал или что-нибудь еще. Но вы не должны появляться с пустыми руками у ребенка, которого через неделю уже может не…

Пикассо не успел закончить предложение. Краем глаза Штерн заметил какое-то мигание и повернулся налево, чтобы определить, где именно сработал сигнал вызова медперсонала. Когда он заметил красную моргающую лампочку над той самой дверью, то бросился вслед за медбратом, который уже спешил на экстренный вызов. Прямо перед палатой 217 Штерн его нагнал.

3

В первый раз он проснулся около четырех и вызвал медсестру. Карина не пришла, что обеспокоило его гораздо больше, чем подкатывающая тошнота. По утрам она всегда дрожала где-то в пищеводе, между глоткой и желудком, и успокаивалась лишь после приема сорока капель метоклопрамида. Только если он просыпался слишком поздно и головная боль уже стучала в висках, проходило несколько дней, прежде чем его самочувствие возвращалось к «четверке» по личной шкале.

Так Карина всегда измеряла его общее состояние. Каждое утро она в первую очередь спрашивала о числе, где единица означала «жалоб нет», а десять – «невыносимые боли».

Симон не помнил, когда в последний раз чувствовал себя лучше чем на «тройку». Но это может случиться сегодня, если печальный мужчина, стоящий у его кровати, побудет с ним еще немного. Симон был рад увидеть его лицо.

– Простите, что напугал вас. Я только хотел включить телевизор.

– Ничего. – Волнение сменилось большим облегчением, когда выяснилось, что Симон нажал на кнопку экстренного вызова случайно. Удостоверившись, что с ребенком все в порядке, Пикассо оставил его наедине с нервничающим адвокатом.

– Вы нравитесь Карине, – начал разговор Симон. – А Карина нравится мне. Так что я ничего против вас не имею. – Мальчик подтянул колени и сложил ноги под одеялом по-турецки. – У нее сегодня выходной?

– Э-э-э, нет. То есть я не знаю. – Штерн медленно пододвинул стул к единственной кровати, стоящей в палате, и сел. Симон заметил, что адвокат бы одет почти так же, как позавчера, когда они встретились на заброшенной фабрике. Вероятно, в его шкафу висело несколько темных костюмов.

– Вам нехорошо? – спросил он.

– Почему?

– Карина сказала бы, что вы выглядите неважнецки.

– Я плохо спал.

– Разве из-за этого сердятся?

– Иногда.

– А, я знаю, что вам мешает. Извините. – Симон потянулся к ящику прикроватной тумбочки и вытащил парик из натуральных волос. – Позавчера вы даже не заметили, верно? Это мои настоящие. Мне обрезали их, прежде чем профессор Мюллер начал работать чернильным ластиком.

– Чернильный ластик?

Умелым движением Симон нахлобучил парик, прикрыв им нежный пушок у себя на голове.

– Да, иногда они обращаются здесь со мной как с малышом. Я, конечно, знаю, что такое химиотерапия, но главврач объяснял мне это, как трехлетнему. Сказал, что у меня в голове находится большое темное пятно, а таблетки, которые я принимаю, сотрут его. Как ластик для чернил.

Симон проследил за взглядом адвоката, который изу чал полочку рядом с кроватью.

– Интерферон я больше не принимаю. Врач считает, что сейчас можно обойтись и без него. Но Карина рассказала мне правду.

– Что именно?

– Побочные эффекты очень опасны. – Симон слегка улыбнулся и быстро приподнял парик. – Нельзя уничтожить эту штуку, не убив при этом меня самого. Четыре недели назад я даже заболел воспалением легких, и меня перевели в отделение реанимации. После этого больше не было ни химио-, ни лучевой терапии.

– Мне очень жаль.

– Мне нет. Сейчас у меня хотя бы не идет кровь из носа, а тошнота бывает только по утрам. – Симон сел в кровати и подоткнул себе под спину подушку-цилиндр. – А теперь вопрос вам, – сказал он, пытаясь подражать взрослым, которых видел в детективных сериалах по телевизору. – Вы возьметесь за мое дело?

Адвокат засмеялся и впервые выглядел как человек, которого можно полюбить.

– Еще не знаю.

– В общем, дело обстоит так. Я боюсь, что сделал нечто нехорошее. Я не хочу…

«…умереть, не зная, правда ли я виновен», – хотел сказать он. Но взрослые всегда так странно реагировали, когда он заговаривал о смерти. Они грустнели и гладили его по щеке или быстро меняли тему. Симон не договорил, решив, что адвокат и так его понял.

– Я пришел, чтобы задать тебе несколько вопросов, – поспешно произнес Штерн.

– Валяйте.

– Ну, я хотел бы знать, что ты делал в свой день рождения.

– Вы имеете в виду сеанс регрессивного гипноза у доктора Тифензее?

– Да, именно. – Защитник по уголовным делам раскрыл блокнот в кожаном переплете и приготовился записывать маленькой ручкой. – Я хочу знать об этом все. Что ты там пережил и что еще знаешь о трупе.

– О котором трупе? – Симон перестал улыбаться, когда на лице Роберта Штерна отразилось замешательство.

– Мужчины, которого мы нашли. Которого ты… э-э-э…

– А, вы о том парне, которого я зарубил топором, – ответил Симон с облегчением, что недоразумение прояснилось. Только его адвокат казался по-прежнему озадаченным. Поэтому Симон попытался ему все объяснить и закрыл глаза. Так получалось лучше всего, когда он хотел сосредоточиться на голосах, звучавших у него в голове, и на ужасающих картинках, которые становились отчетливее после каждого обморока.

Задушенный полиэтиленовым пакетом мужчина в гараже.

Кричащий ребенок на плите.

Кровь на стенах автофургона.

Он был в состоянии вынести эти сцены только потому, что все это случилось давно. Десятилетия назад.

В какой-то другой жизни.

– Существует не один труп, – тихо сказал Симон и снова открыл глаза. – Я убил много людей.

4

– Подожди. Не торопись так, помедленнее, расскажи все по порядку.

Штерн подошел к подоконнику и коснулся пальцами рисунка, приклеенного к стеклу. Симон нарисовал восковыми мелками удивительно выразительную церковь, перед которой сочно зеленела лужайка. По какой-то причине он подписал картину «Плуто».

Штерн снова повернулся к мальчику.

– У тебя эти… эти плохие воспоминания, – Штерн не сумел подобрать более подходящего слова, – бывали и раньше?

Он спрашивал себя, как объяснить этот разговор кому-то непосвященному. Симон, видимо, верил не только в реинкарнацию, но и в то, что он серийный убийца.

– Нет. Только со дня рождения. – Мальчик схватил с тумбочки упаковку сока и вставил трубочку в отверстие. – У меня еще никогда не было сеанса регрессии.

– Расскажи-ка об этом. Как именно все происходило?

– Было весело. Только пришлось снять мои новые кеды – это глупо.

Штерн улыбнулся Симону в надежде направить его на более интересные аспекты.

– Доктор работает в классном доме. Он сказал мне, что поблизости стоит телебашня, но я ее не видел, когда мы там были.

– Он тебе давал что-нибудь, пока ты находился у него в клинике?

«Какие-то медикаменты? Наркотики? Психотропные средства».