Страница 2 из 95
Зорко следит Шолохов за поднимающимся подлеском в литературе. Как не вспомнить его по–отцовски предостерегающие слова на Третьем всесоюзном совещании молодых:
— Мне хотелось бы вам пожелать, чтобы вы в литературе не остались перестарками. Известна такая категория девиц, которые долго не выходят замуж. Пусть скорее приходит к вам творческая зрелость. Пусть она радует не только нас, писателей, но и читателя, огромного и требовательного, настоящего читателя, какого, пожалуй, нигде в мире еще нет.
Заканчивает с истинно шолоховской усмешкой:
— Ив связи с этим еще одно пожелание: не оставайтесь в литературе до старости в детских коротких штанишках!..
Однажды в далеком степном Казахстане, родине зорких орлов–беркутов, Шолохов вспомнил, как беркут обучает летать своих птенцов. Подняв их на крыло, он не дает им опускаться, а заставляет их набирать высоту, позабыв про усталость, подниматься все выше и выше.
Мудрый и дальновидный Александр Серафимович назвал когда–то Шолохова орёликом, дал доброе напутствие. Орёлик давно стал степным орлом, широко распростершим могучие крылья, научившим летать добрую стаю орлят.
ЩЕДРОСТЬ
В детстве мне мать принесла необыкновенную книжку. Называлась она «Метелица», а никакой вьюги–метелицы там не было. На обложке — конь, а на коне человек. И самое удивительное, что Метелицей звали не коня, а человека, партизанского разведчика.
Оставил он ночью своего коня у пастушонка в ночном, да и не вернулся. Сцапали его за церковной оградой беляки. И погиб веселый, сильный разведчик по кличке Метелица. Мать читала так просто, так задушевно, что я не стерпел, стал украдкой тереть глаза, да не ладонью, а кулаком. Ну почему Метелица не вырвался, не перемахнул через церковную ограду? Почему его чуткий конь не почуял, что хозяин в беде?..
В годы ленинградской блокады. А. Прокофьев, Б. Лихарев, А. Фадеев, Н. Тихонов, В. Саянов
Потом, когда я подрос, узнал, что «Метелица» — глава из фадеевского романа «Разгром», одной из лучших книг о гражданской войне. Ее можно назвать своеобразной оптимистической трагедией. Партизанский отряд почти разгромлен, но остался крепкий костяк, и завтра из него вырастет новый большой отряд, который будет громить белогвардейцев. Фадеев отлично знал то, о чем писал: он сам в юности был дальневосточным партизаном.
Целая группа талантливых самобытных писателей пришла в литературу из окопов гражданской войны. Дмитрий Фурманов, Николай Островский, Аркадий Гайдар, Леонид Леонов, Владимир Ставский, Александр Фадеев.
Александр Фадеев… Мне довелось встретиться с ним на съезде писателей Украины в сорок восьмом году.
Тесноватый гостиничный номер. Александр Твардовский вынул тетрадь, где были еще не напечатанные стихи «В тот день, когда окончилась война». Стихи такой силы, от которой холодело в груди:
В щемящей тишине слушали эти стихи Федор Панферов, Александр Прокофьев, Аркадий Кулешов, Николай Грибачев и белоголовый Александр Фадеев, которого горячо любил его смоленский тезка и к мнению которого очень прислушивался… Я перевел взгляд с Фадеева на задумчивого, притихшего Прокофьева, и мне невольно вспомнились его фронтовые стихи, посвященные Александру Фадееву и России:
Да, он был запевалой нашей литературы. Помню, как в декабре 1951 года волновался Александр Твардовский, готовясь выступать на вечере, посвященном пятидесятилетию его старшего друга. Не забыть мне и самого вечера. Седой, моложавый, красивый юбиляр, прослушав многочисленные приветствия, с улыбкой оказал:
— Все, что я сделал в литературе, считаю только началом. Верю — главное, что мне предстоит создать, еще впереди!..
Как молодо, свежо выглядел в тот вечер Александр Александрович! И всем верилось: главная его книга еще впереди. Он еще успеет завершить и роман «Последний из удэге», и создать новые замечательные книги о нашей современности.
Потом был большой концерт, где исполнялись отрывки из фадеевских произведений. Мне почему–то особенно запомнился великолепный танец партизан. Было такое ощущение, что на сцену ворвалась сама тревожная фадеевская юность. Огромный переполненный зал замер, вглядываясь во всадников в черных бурках, словно один из них был товарищем Булыгой, юным Сашей Фадеевым.
Александр Александрович охотно встречался с нами, студентами Литинститута имени Горького. Особенно памятна его беседа о писательском мастерстве, с которой он выступил в нашем конференц–зале. В этот день многие из нас поняли, что такое настоящая поэзия.
— Вспомним знаменитую поэму Некрасова «На Волге», — говорил Фадеев, вглядываясь в наши лица. — Одно из мест этой поэмы начинается с такого восклицания, которое вряд ли способен каждый читатель сразу воспринять эмоционально: «О Волга! после многих лет я вновь принес тебе привет». Это еще условно — «О Волга!» Но дальше мы читаем:
Теперь вам уже хочется воскликнуть: «О Волга!» Вы чувствуете внутреннюю потребность в этой интонации: волна подводного течения, скрытого в стихе, овладела вами и передала вам чувство поэта.
Фадеев любил жизнь. Помню по–ребячьи заливистый смех Александра Александровича, слушавшего в переполненном киевском театре рассказ Остапа Вишни «Зенитка» в исполнении лукавого автора. Фадеев смеялся до слез. А на другой день мы услышали его блестящий доклад о современной литературе, который он сделал экспромтом, не заглядывая ни в какие шпаргалки.
Александр Александрович по–отцовски поддержал многих молодых писателей. В тридцатые годы в его руки попала рукопись повести студента Литинститута имени Горького Леонида Жарикова. Она была очень близка по духу автору «Разгрома» и «Последнего из удэге», певца суровой юности солдат революции. На стихийном семинаре студентов–прозаиков Фадеев подробно разобрал незаурядную повесть Жарикова, отметил удачи, указал на недостатки и выправил всего–навсего один абзац. Но этот абзац стал как бы маяком для автора, и он снова принялся за работу.