Страница 60 из 89
- Да мы, знаете, как-то привыкли ему доверять...
- Доверять?.. - Жебрак искренне расмеялся. - Доверяй, но проверяй слыхали мудрость?
- И к нему никто особенно не ходит - только пластинками обмениваются какие-то ребята, но как будто приличные, вежливые...
- А наркоманы всегда очень вежливые: "здравствуйте", "извините", передразнил он, очевидно проникаясь к ней сочувствием за ее глупость. А пластинки - они под музыку любят балдеть. В первую очередь - никаких контактов с Брондуковым.
- А это кто?
- Подельник вашего Аркадия. Кристмас у него кликуха. Вот тоже несчастные родители! - на его широком лице снова отразилось искреннее сочувствие, правда, будничное и мимолетное. - Он ведь тоже из хорошей семьи: отец полковник, мать в управлении торговли работает, а вот уродился же такой урод! - закончил он с чистосердечным и очень простым отвращением здорового трудящегося человека к уроду и бездельнику.
- Имейте в виду: он может до шести лет загреметь. А наркоманам на зоне хуже всех: их там избивают, насилуют...
- Спасибо вам, спасибо, - мелко, по-китайски кланяясь, она вышла задом через открытую дверь, и сразу же раздался новый выстрел откидного сиденья.
Стыд продолжал жечь, но облегчение было еще сильнее: кажется, пронесло! А дальше... дальше и это поправимо.
- Шахты - это не улика, может, я глюкозу себе вмазываю, - лихорадочно разъяснял Аркаша. - Ты не бойся, я уже не торчу, я же говорю: теперь я все понял, я понял, что свободы не может быть, когда ты должен прятаться. Надо сначала выкроить себе экологическую нишу... Мне, как всем сейчас, культуры не хватает. Сейчас же есть все настроения для искусства "фен де сьекль", только...
- Что это - "фен де..."?
- Конец века. Но в прошлом веке символисты всякие, мирискусники лопались от культуры, а нынче всеобщее посредственное образование повымело культуру из всех щелей. Я теперь каждый день буду по три часа заниматься математикой и физикой - для независимости, а остальное - культурой.
У него горели глаза, белели щеки, и она боялась поверить своему счастью: наука, независимость, культура - все это, конечно, хорошо, но сделать ее счастливой могло только одно: счастье тех, кого она любит. Потому-то мужчинам и живется труднее, чем женщинам: женщина, чем бы ни занималась, всегда на своем месте.
Сановный заказчик Лобачев городское хозяйство знал до последнего троллейбуса, старался читать - был, словом, не из этих рож, но аппаратчик есть аппаратчик, жизнь видел все больше в плоских отражениях докладных, а потому верил, что ею можно управлять, что всему на свете можно дать экономическое обоснование - сосчитать рентабельность честности, вымытой головы, подметенной комнаты, порядка в шкафу, удобного стула и настольной лампы. Но Андрюша ее хорошо вооружил:
- Информатика тоже не имеет отдельного вклада. Ну-ка, начните платить вашим ногам отдельно за пройденные километры - увидите, куда они вас заведут!
Усатая дама - прямо Буденый в юбке - округлила глаза от такой дерзости.
- А вот мне никакие ваши машины не нужны, - мы, дескать, сами с усами.
- Акакию Акакиевичу тоже не нужен был ксерокс, - дружески разъяснила Наталья. - Он ведь с вечера улыбался: что-то Бог пошлет завтра переписывать?
Вернувшись на работу с победой и двумя тортами - не в тортах с маргариновым кремом, стынущем на языке, разумеется, дело, а во внимании, в дружеском общении вокруг этих ядовито-сладких клумбочек с розами пугающих химических расцветок. Жалко, Сережа с Вадимом отсыпаются после двух бессоннных суток, но все равно хорошо (насчет Вадима все утряслось, она забежала в партбюро). Она расписывает страшную сечу над актами приемки-сдачи, и все хохочут не то из симпатии к ней, не то она, и правда, рассказывает смешно.
(Но в конце-то концов, ей показалось, между нею и Лобачевым проскочила некая искра симпатии: оба почувствовали друг в друге неравнодушных людей.)
Подчиненных своих она любит, может быть, и больше, чем они ее - и пусть, не жалко. Но и она может изливать на других душевную щедрость только от избытка. А когда у нее нет тайных сокровищ - любви близких, ей и делиться не хочется. Да и нечем.
Как-то сам собой ее рассказ переходит в вечер воспоминаний ветеранов - бойцы вспоминают минувшие дни, в которых все всегда получается довольно потешно, хотя за все заплачено здоровьем, ручьями слез, бессонными ночами. Каждому коллективу нужен свой эпос, свой фольклор и свой Гомер, который делал бы жизнь людей красивее и значительнее в собственных глазах: показывал бы ее сходство с какими-то, как учит Андрюша, бессмертными образцами. Ей, Наталье, каждый день необходимо искусство - умение делать будничное волнующим, как питательное - вкусным.
Она старается, чтобы в эпосе место родоначальника сохранилось за Коржиковым: он первым в конторе сделал что-то работающее. Но, чтобы прикрыться от начальства, для того и посаженного, чтобы мешать, ей приходилось самой вступать в позорную драку за должности. Пришлось именно ей, потому что Коржиков более всего был озабочен тем, чтобы кто-нибудь не подумал, что есть на свете такая дерзость, которую он не решился бы высказать начальству в глаза (кажется, нынче он и по отношению к ней испытывает это классовое чувство). А она, общаясь с кем угодно, пока видела перед собой человеческое лицо, глаза, улыбку, непременно забывала на это время, что перед ней человечишка довольно мелкий, способный на пакость, - эта забывчивость и помогала ей выжить в контактах с руководством.
Интересно, что о тех, кто не удержался в коллективе - по безалаберности ли, по принципиальности, по лени, по сволочизму ли, - о них, словно сговорившись, никто никогда не вспоминает. Это тоже зачем-то нужно?
Ее вернуло в мир некое странное жужжание - Возильщикова, как муха, кружила над последним куском торта: "Это чей? Ты сколько съела? Ты хочешь еще? А ты не хочешь?" - никогда-то она не забудет устроить подсчет!
И вдруг голосок пятилетней девочки:
- А Леонид Сергеевич мне этот кусочичек дарит, у нас с ним договор правда, Леонид Сергеевич?
Наталья издавна старалась не допускать в товарищеские отношения разных амурностей, которые рано или поздно приводят к неумеренным взаимным требованиям, а затем и ссорам. Но вот Римме не "кусочичек" важен, а то, что мужчина как-то выделил ее из остальных (а до чего наивно при этом она облизывает кончики пальцев - ну детский сад! - с ее-то профилем индейца! А Коржиков, старый дурак - отметила она с сочувственной нежностью - гусарски благодушествует: и три развода его ничему не научили). Это тоже, конечно, пустяк, но ее передергивает от всего, что хоть сколько-нибудь напоминает дележку: "он", "мне", "дарит" - как можно дарить общее?! Все должны брать не считая, и если даже кто-то станет злоупотреблять, так и пусть его, - а мы его будем меньше уважать, и не надо при этом никаких слов, все слова по такому поводу тяжеловесно-унизительны. А если уж приходится ежемесячно скидываться, вот как сейчас, на чай да сахар, то неприменно это нужно делать в виде игры: отношение к деньгам без юмора - это вообще убожество, а уж когда речь идет о трешке...
И тут вдруг Бугров бухнул с этой ненавистной серьезностью, что дает на пятьдесят копеек меньше, потому что он чая не пьет (а заваривает себе отдельно какую-то травку в одинокой нежности к своим кишкам - единственному, как выражается Андрюша, что по-настоящему глубоко любит современный советский человек). Все словно бы ничего не заметили, а она, интимно склонившись к Бугрову, с улыбкой шепнула ему на ухо, едва сдерживая бешенство:
- Сию же секунду положите пятьдесят копеек или отправляйтесь в буфет - там кормят точно по личному вкладу.
Бугров посидел-посидел окаменело, а потом достал горстку монеток и, не чувствуя бестактности этих расчетливых побрякиваний, по штучке отсчитал еще полтинник.
Все снова ничего не заметили.
Подобные мелочи своей нескончаемостью буквально приводили ее в отчаяние. Но сейчас она как-то вдруг поняла, что коллектив не механизм, который можно отладить раз и навсегда, а организм, который так всю жизнь проводит в борьбе с болезнями.