Песочные часы

Крысиная морда покоилась на титульном листе открытой книги, изданной в Париже в 1811 году Марселем Фушье. Заглавие книги звучало так: «Подробное описание Индокитая, то есть дальневосточной страны, расположенной к югу от Китая, вместе с соображениями о возможностях торговли и очерком состояния экономики, а также местных нравов».

Выходя из Национальной библиотеки, я без труда сообразил, откуда в этом здании взялась свинья. В боковом дворе расположился лагерем какой-то отряд, наверное, служба снабжения кхмерской армии. Меж палатками бегало штук тридцать больших черных свиней.

Крысы завелись в Национальной библиотеке потому, что один из подсобных читальных залов был превращен в склад зерна.

CLXXX. Я опять пошел прямо. Уже не хотелось заглядывать в опустевшие виллы. Не тянуло и в магазины. Удивительно, до чего быстро люди ко всему привыкают. Я скучал, утомленный однообразием всего увиденного, боялся, что не смогу этого описать. О гостинице «Доклад» начал мечтать, как о родном доме. Перед моими глазами рисовались: ванна, книжки для чтения, чемодан с привычными мелочами, чистая рубашка. Потом я опомнился: надо внимательнее смотреть вокруг, чтобы побольше увидеть. Но мне удалось увидеть только две сцены, ради которых стоило доставать блокнот.

На тротуаре, около какой-то лавки с непонятным ассортиментом, стояла полуметровая латунная статуя Будды. Я подошел, чтобы как следует рассмотреть ее, потому что издали она казалась странной и бесформенной, но сразу же отскочил, как от удара штыка. Вокруг шеи и складок на животе Будды обвилась изрядной величины змея, ее окраска идеально гармонировала с цветом латуни, только тонкие черные колечки выделялись на одноцветном фоне. Змея была так ленива, что с трудом повернула ко мне тонкую треугольную голову.

Чуть подальше в груде засохших листьев и мусора я увидел альбом с фотографиями какой-то состоятельной семьи. В нем было примерно двести любительских снимков. Это была, должно быть, большая семья: кроме родителей, дедушек и бабушек, мелькали десятки дальних родственников, выводки маленьких детей какие-то почтительные слуги, достойные гости. Меня заинтересовала история дочери, единственной, кажется, среди многочисленных братьев разного возраста. Смуглый плачущий младенец. Худенькая девочка, старательно вглядывающаяся в объектив. Потом все более красивая, наливающаяся соком девушка, причесанная по-европейски, с фигурой, как у прославленных манекенщиц с Мэдисон-авеню, с веселыми, умными глазами. Потом около нее появляется юноша, тоже одетый на европейский лад: один, другой, третий. Под снимками какие-то подписи на кхмерском языке, и, наконец, на предпоследней странице красуется торжественная английская надпись: I am studing. Именно так, с ошибкой. На прекрасном фотопортрете исключительно красивая девушка, полная счастья и радости, как бывает с человеком на восемнадцатом году жизни.

Под снимком стоит дата: 1 апреля 1975 года. До вступления «красных кхмеров» в столицу оставалось шестнадцать дней.

CLXXXI-СХС

CLXXXI. Ужинал я совсем один, в обессиливающей скуке и молчании. Выпил стакан «луа мой» в надежде, что последняя ночь пролетит незаметно, без боязни тоски и бессонницы. Переводчики куда-то исчезли, солдаты бесшумно ставили все новые и новые блюда, до которых я не мог и дотронуться. Было около восьми вечера, самолет отлетал в шесть утра. Итак, еще десять часов небытия. С самим собой мне уже не о чем было спорить.

Свет потух, когда я поднимался по лестнице. Видимо, его включали только на время приготовления ужина. Я уже свободно передвигался в темноте; лишь входя в номер, чиркнул зажигалкой. Пламя осветило пятна крови Колдуэлла и дыру от вырванной ручки, в которую надо было засунуть палец.

Я был совершенно один на сто тридцать восемь номеров отеля «Руайяль». Исчезни я с лица земли, никто не сумел бы установить обстоятельства этого дела. На миг мне захотелось, чтобы нечто подобное случилось. Это куда эффектней, чем стоны на больничной койке и неловкие соболезнования друзей. Вот была бы наконец мужественная и скорая смерть, которая нынче все большая и большая редкость. Слишком мало нас гибнет на фронтах различных войн и в горячих точках планеты. Наши слова мелки, они журчат, как теплая вода в испорченном кране. Мы обслуживаем, комментируем, изощряемся, преподносим читателю тысячи разных событий. Но что мы, в сущности, знаем насчет самых элементарных понятий, о том, как выглядит цвет пролитой крови?

Да. Если бы сегодня на вокзале пули вонзились шестью метрами ближе, была бы поставлена хорошая точка в конце моей биографии. Я свое видел и испытал. Но для каждого наступает время, когда хочется умереть во имя чего-то, обратившись с завещанием к остающимся. За что же конкретно можно сегодня умереть в Кампучии?

Я с трудом снял рубашку. Зуд не мытой три дня кожи стал невыносим. На руках и спине появились длинные жгучие волдыри. Днем я просил, чтобы меня подвезли к министерству обороны, где около газона торчал садовый кран, но ничего из этого не вышло. Видно, решили, что я могу помыться вместе с солдатами в густой черно-зеленой воде пруда перед рестораном. Достаточно зачерпнуть пригоршню воды из этого пруда, чтобы лицо покрылось лишаями и чирьями. Я видел такие случаи.

Разогнав ящериц и мохнатых бабочек, стряхнув с подушки сороконожку, я залез под сетку. С удивлением обнаружил, что даже здесь успел прижиться. Под сеткой у меня уже был свой маленький дом. Очки, зажигалка и нож имели свои места, мокрая простыня беспрекословно собиралась в правильные складки. Инстинкт оседлости и способность обзаводиться хозяйством, которыми наделен человек, сильнее всяких внешних препятствий. Я прислушивался к тишине за окном, которую изредка прерывали отдаленные выстрелы, шорох крыльев летучих мышей и резкие крики ночных птиц. Я не чувствовал страха, а скорее какую-то неопределенную тоску по знакомому уголку Варшавы, по какой-нибудь лужайке около леса, словно я навсегда их потерял. Потом я повернулся на бок. Волдыри начали лопаться, обнажившаяся кожа горела, как облитая кислотой. Умыться. Умыться. Я почувствовал, что ни минуты больше не выдержу. Встал и решил обмыть лицо пивом. Превозмогая отвращение, открыл плотные, солидные двери ванной. Оттуда вырвалось густое, удушливое облако смрада. В стоячей воде умывальника копошились целые клубы жирных блестящих червей. На доске унитаза сидело какое-то небольшое животное, которое в мигающем пламени зажигалки выглядело как василиск. Я поспешно захлопнул дверь. С бутылкой пива подошел к балконной двери и отодвинул жалюзи. Едва я выставил руку, как из темноты приплыли мягкие, бесшумные стаи каких-то летучих созданий природы. Они упорно бились о мое плечо и стекло бутылки. Закрыв балконную дверь, я стал посреди комнаты и начал левой рукой наливать пиво на правую ладонь, которой протер лицо, уши и шею. Капли, падавшие на каменный пол, стучали так громко, что слышно было, наверное, во всем пустом крыле отеля. А может, во всем здании.

Помогло. Я сделал несколько движений туловищем и снова вполз под сетку. В памяти вдруг всплыл какой-то ранний декабрьский вечер в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, залитый светом и присыпанный легким веселым снегом. Потом картины стали наплывать одна на другую, знакомые лица обращались ко мне без слов. Я видел и момент возвращения на родину, и заваленный бумагами стол. Но сон не приходил.

Я уже знал, что об увиденном здесь напишу книгу, которая не будет состоять из коротких, лаконичных фраз. Что снова буду молча глотать вежливые комплименты и злорадные придирки. Но, не написав этой книги, я не смогу освободиться от власти этой страны, ибо мною уже завладел невыраженный замысел.

Думалось: я все еще живу. И хотел бы наконец совершенно точно знать, во что я вложил те тысячи дней, которые просидел за пишущей машинкой. Что я, в сущности, проповедовал в течение тридцати лет, которые отдал своей профессии.