Без покаяния

— А кто тебя последний раз осматривал там, в зоне?

— А я знаю? Без памяти был. Сорок один градус еще с утра намерили эти коновалы!

Лень Пустоваленко возиться в поздний час с этим окурком, а то он бы вытряхнул из него правду. Да уж спать пора, ночь… И кое-какие дополнительные детали уточнить не мешает. Уж больно жаль куму Дворкина терять, свой же человек!

Ладно, на сегодня хватит. Нажал кнопочку под столом, вызвал тюремного вертухая.

— В десятую его!

13

В десятой камере рыл восемь на Леньку уставились, хотя она рассчитана по нормам всего на четверых. Тут, как говорится, и на нарах, и под нарами…

Два фраера — по пятьдесят восьмой, один — саморуб (саморубов тоже теперь судят как саботажников), остальные — бандиты.

В почетном дальнем углу на нарах — именитые люди: Тимка Середа и Лухинин — Медный Лоб. Про них Ленька много слышал, за каждым много дел, сроков, побегов и прочего.

Тимка Середа — бацилльный, сухонький, с бугроватым шрамом на морде, медвежатник в прошлом, специалист по несгораемым шкафам. Высокого класса. Аристократ. И пузо у него крест-накрест порезанное ножом, это Леньке точно известно. В тридцать шестом еще, при произволе, резался Середа на глазах начальства от несправедливости. Но пузо ему зашили, йодом смазали, чин чинарем. Помирать по собственному желанию у нас не положено.

Плечи у Середы узкие, грудь куриная, и на теле никаких наколок-татуировок, но все знают его: вождь, пахан, чье слово непререкаемо.

Другое дело — Медный Лоб. Этот и горлом берет, и во рту — фикса, и кулачищи — как у Драшпуля на штрафном, а почету того нет. Этого можно и послать иной раз. Медный Лоб — кличка за себя говорит.

Лежат они в углу, как два злых змея, молча ногой указывают, что и кому нужно делать по камере, и все им подчиняются. Пол мыть и парашу на палке выносить Середе и Медному Лбу «не положено», а положено им кастрюлю с баландой и хлебные пайки получать из рук дежурного вертухая на всю камеру один раз в день. Вся гуща из кастрюли и горбушки поинтереснее — за ними. Когда Середа принимает кастрюлю в обе руки, то Медный Лоб орет панически: «Не расплескай!» — это чтобы наверху жиже было.

А хуже всего достается, конечно, фраерам-«фашистам». Тут хитрый расчет у тюремщиков: если убить человека прямо нельзя, то посади его к долгосрочникам вроде Середы, он и сам с ума сойдет.

Но Леньке-то не страшно. Он еще покуда не «фашист» и не ссученный, свой в доску.

Подошел, рассказал вождям, за что попал в тюрягу. С подробностями, но так, чтобы не приплетать к делу посторонних. Как на морозе чуть не околел.

— Во бля! — обрадовался чему-то и заржал Медный Лоб.

— Дворкина уже захомутали, — спокойно и задумчиво сообщил Середа, который всегда и все знал раньше других. — Днем притаранили, в девятой, рядом… Пойдет, сука, с тобой по делу через семнадцать.

«Через семнадцать» — значит, по пункту 17 Уголовного кодекса, то есть за соучастие… Присел Ленька на краешек нар, задумался. Соучастие — в нем? Какая гадина все это выдумывает? А? Люди добрые, заступитесь!

Слышит: тук, тук, тук — тихонько в стене. Заработала тюремная азбука, телеграф.

Бацилльный Середа молча приставил кружку донышком к стене, ухом приник. Медный Лоб — рукой на всех: тише, черти!

Послушал Середа, сложил в уме точки и тире и отбросил кружку.

— Дворкин тоже с допроса вернулся, на санитара все сваливает… Как фамилия-то у санитара, что-то неразборчивое? — скосил глаза в сторону Леньки.

— Блюденов, — сказал Ленька.

— Во бля! — подивился такой фамилии Медный Лоб.

— Так что он, лепила ваш? Серый фраер? — спросил Середа.

— А хрен его знает…

Тимка Середа не глянул даже на Леньку, лег на спину, локти выставил, а ладони под голову. И глаза в потолок уставил, покусывает губу, думает-решает.

Он — политический глава всей хевры в Коми, вождь большого хурала, голова. Он должен вникать во все, разбираться в каждой мелочи, свое слово говорить, иначе порядка в бараках не будет, а значит, и авторитета.

— Ну, так что? Может, темную ему ночью? — счел нужным Середа посоветоваться с Ленькой.

Ленька испугался. Он вообще побаивался мокрых дел.

— А ну его! Мелкая собачка, — отмахнулся Ленька находчиво, не уронив чести.

Середа бацилльно усмехнулся.

— Тогда, значит, небольшой камерный концерт ему. Под парашей. — И приказал Медному Лбу: — Отбей приказ. Токо тихо, не развали стену.

…Утром, едва вернулись соседи с оправки, звякнул на двери засов, возникла за стеной какая-то возня, рев, глухие удары в днище оцинкованного бачка и, наконец, громкие вопли самого Дворкина… Ленька мог запросто представить себе, что там происходило.

Как только дежурный запер камеру, блатные сразу накинули пустую парашу на голову Дворкина и, придерживая ее за ручки, начали лупить кулаками сверху в днище, тем самым попадая по голове лепилы. Он, конечно, пытался сначала вырываться, а потом уж заорал благим матом.

Коридорный дежурный забегал, торопливо отпер двери. Разогнал «камерный концерт». И тут же позвал тюремного врача: Дворкин оказался без сознания.

На следующую ночь Леньку трясло на полу, раскалывался череп, снова появилась железная распорка в груди, трудно стало дышать. Попросился в санчасть. Доктор в белом халате, по виду из контриков, дал шесть белых таблеток на три приема. Сказал, что пройдет.

Около санчасти в коридоре видел на скамье коротковатую, будто обрубленную тушу, накрытую грязной простыней.

«Одним придурком меньше!» — бегло и безразлично подумал Ленька.

После таблеток стало будто бы полегче, сходил на допрос.

А через трое суток Леньке принесли обвинительное заключение. Он отдал его Середе на курево, не читая. Читать там было нечего. Знал Ленька, что будут его судить и лагсуд вынесет ему вышку, как рецидиву, совершившему хитроумный побег из лагеря.

Нечего читать, когда и так ясно. В камере — все смертники.

Двое «фашистов» — это закоренелые агитаторы против Советской власти. Посадили их еще в тридцать шестом за анекдоты, но с первого срока они ничему не научились, рогачи! То им каша не нравится, то кордовые «ЧТЗ», то морда начальника, и они все это высказывают окружающим. Такая у них потребность делиться, так сказать, впечатлениями. А того не смыслят, падлы (если уж речь про кордовые ботинки), что трудно такую большую ораву обуть-одеть в валенки! В одном этом ЛАГе, пожалуй, не меньше трехсот тысяч гавриков, а есть еще и другие… Про Колыму уж и говорить нечего, Дальстрой теперь на первом месте по количеству ног и рук… Сколько это миллионов? И ведь все не по асфальтам гуляют, а по тайге, по камню, по невылазным болотам на торфах — изо дня в день, изо дня в день! А сколько этих валенок у костров горит в большой мороз, сколько их нарочно прожигают, чтобы на работу не идти? И дураку ясно.

А болтуны знай свое толкуют. И вот за каждое их несуразное мнение им новый срок довешивают. Теперь в пятый раз будут судить по статье 58–10, часть 2-я. И вот эта самая часть 2-я и обеспечит им вышак, поскольку она предусматривает агитацию в военное время. Хана!

А так они — рабочий и колхозник. Но соцпроисхождение в данном случае к делу не относится. Другое дело, если из кулаков или сын попа — тогда относится.

Но поглядите на них, каковы фраера! Могила их только исправит! Один сидел-сидел, глядя в окно, и вдруг — бряк:

— Решетку-то, смотри, какую нам поставили! Как при Иване Грозном! Ошейника железного еще не хватает!

Ну вот, за это его, дурня, как раз и шлепнут! Надо же, в конце концов, привыкнуть и держать язык за зубами!

Один в камере — беглец. Настоящий. Бывший растратчик и аферюга. Этот долго готовился, какие-то запасы имел, работая на фуражной базе. Добрался аж до Котласа, сволочь! Ботинки кожаные у него без подметок: сбились, пока ломился тайгой, как бродяга с Сахалина. Но все равно дурак. Потому что бегать из лагеря нет никакого смысла, все блатари об этом знают. Наглядное тому доказательство — рваные штаны беглеца. Собаки так отделали, что один очкур остался. Теперь ему — верная сумка за саботаж.