Без покаяния

А эта, Рая-то, уже примчалась. Катанула по столу миску, как по льду, а в ней — не поверите! — целая гора каши.

Не тарелку, а миску — малированную! С маслом!

Тьфу, черт! Не спишь ли ты, Сенюткин? Ты же Мороз, ты же Синицын, ты же брянский волк? На четверых приперла эта красивая полуторка. Сейчас погужуемся!

Только ткнул он ложкой в масляное пятно, как осенило его.

Чудик ты, Сенюткин! И на кой ляд тебе воровать в будущем? Выйдешь на волю через два года, перво-наперво наберись кое-какой силенки, а потом заводи себе такую вот Раю Белобородову и жри бесплатно кашу от пуза! Сроду в тюрягу не поволокут, и жизнь для тебя будет, как в той блатной песне: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно тянет продавец…»

Но каша как каша. Тот же магар, что и в зоне. Такое мелкое просо, какое до войны только птице скармливали… Только с маслом горчичным и — много. Не только на язык, но и за обе щеки хватает. Запихивает ее в рот Ленька, жует с жадностью, а все еще в миске остается. Не жизнь, а сказка! И облизывать пустые миски не приходится. Не так воспитаны, едрена вошь!

А ведь и шоферу, видать, Ленька по душе пришелся. Чудно! Всем он нравится как человек, с кем жизнь сталкивает. Наверное, и жив поэтому до сих пор.

Короче, осилил Ленька порцию. Поглядел на Раю сытыми, маслеными глазами, вроде спасибо молча сказал.

Так вон, значит, какая ты… умная, ладная да красивая Райка-шофериха! Молодца! Хвалю, девка! Не упускай своего, пока там Белобородов с вохровскими овчарками целуется!

А чего же тут удивительного? Жизнь, она известная каждому! Намаялась такая красивая девка в каком-нибудь колхозе по завязку, наглоталась бесплатных трудодней, а тут этот жиловатый Белобородов в отпуск заглянул в родное село — с петлицами, с выправкой, с разными идейными словами. Подумала-подумала — и очертя голову была не была! Пропади ты пропадом! — кинулась за ним на Север, чтобы жизнь повидать, а заодно и от пустых трудодней избавиться. Приехала… Ни кола ни двора, одни портянки мужнины да лохматые елки в окне. Правда, мужиков настоящих — хоть пруд пруди! На любой скус, как говорится. Тут тебе инженеры бесконвойные, и кремлевские врачи, и крупные воры-медвежатники, специалисты по несгораемым шкафам, и, конечно, наша родимая шоферня!.. Ну, поначалу-то она совестилась, конечно, а только ведь любовь-синицу никуда не спрячешь: глядь, и запела! А Белобородова по целым суткам не бывает дома, он за десять километров служит. И вот в этот самый момент и подкинул Никола-шофер дровишки к дому… К тому еще и такой порядок в лагере: заключенному за какую-нибудь хозяйственную услугу деньгами платить нельзя. Даже и запрещено. Надо его, стало быть, в комнату или там на кухню позвать, горячим борщом угостить с морозу, спасибо сказать — он и тем доволен. А он, этот зэк, земляком оказался, с одного району, а то и сельсовету… И грудь у него широкая, и рубаха нараспашку, и чубчик хотя и коротковатый, но кудрявенький… Слово за слово, поглядка на поглядку с прищуром, а там и голос дрогнет у бабочки: «Погоди, не спеши, миленький… Счас токо покрывало с койки сдерну… Й-ех, разудалая моя головушка!..»

И так бывает иной раз при бесконвойной жизни…

Смотрит Ленька на Раю из-за фикуса, длинными ресницами подмаргивает: правильно, мол! Не теряйся и не теряй минуты! А она уже на него с прибором положила, отвязался, и ладно. Дела впереди еще много, рабочий люд только с вахты идет…

Ну и хрен с ней, теперь он с волей в расчете — наелся!

Хотел было миски еще пошуровать, но лень одолела. Кабы отдохнуть малость, тогда бы можно… Облокотился за фикусом, голову свесил на подставленный кулачок, на сон потянуло. Даже клюнул два раза.

А только слышит вдруг какой-то посторонний металлический звук. Мелкий тихий звон, будто кто гвозди из ладони в ладонь пересыпает да встряхивает…

А?

Лупнул глазами и обмер. Прямо перед ним стрелок в зеленом бушлате под ремень, а на цепи — здоровенный серый барбос, шерсть дыбом, и на Леньку порывается! И цепка в руках проводника натянута крепко, а свободный конец той цепки позванивает мелко, тревожно, так что мороз по коже…

И люди со всех сторон на Леньку смотрят.

— Г-гав! — подал голос серый кобель.

— Ага. Ты еще лизни меня в ж…, — сказал Ленька вяло-усталым, но спокойным голосом. — Лизни, падло.

По всей столовке — шумок. Что за безобразие, дескать! Кругом воспитанность сплошная, а тут такой жаргон!

— Документы! — тоже спокойно, однако и со строгостью сказал стрелок. И кобеля попускает.

Нет уж, хрен тебе! Кобелем тут не стравишь, это тебе не в лесу. Тут народ смотрит, при народе нельзя. Да и я ведь никуда не бегу, сижу на месте, а на неподвижного человека даже и злая собака не кидается…

— Документы! — повысил голос стрелок. А кобель хозяйскую душу чует, рвется и тяжело дышит распяленным ртом. Зубы — как у молодого волка!

— Ну, скоро?

— Да иди ты! — вяло и обидчиво сказал Ленька, поднимаясь. — Какие тебе документы? Нашел и веди куда надо. А кобеля покороче возьми, не побегу. Некуда бежать, браток…

— Молчать! Руки назад!

Ну, взял Ленька руки назад. Дело привычное.

Короче, пошли.

12

Миновали крайние двухэтажные дома в темноте, потом — мост через речушку, а тут уж военный городок по левую руку заблестел в сто огней. Штаб охраны, оперативный отдел в два этажа, лагсуд, опервзвод с собаками и вся остальная команда устрашения. Около опервзвода «черный ворон» дожидается. Машина-фургон.

Лафа Леньке! Это его сейчас, значит, «вороном» обратно в зону мотанут. Вот повезло человеку! Пожрал правильно, от пуза, и доставка машиной — туда и обратно. Чего еще нужно тебе от жизни, Сенюткин? И сроку осталось с гулькин нос, гляди, еще и жив будешь!

У кабины еще один стрелок стоит. Водитель.

— Поехали! — И какую-то ксиву собачнику показывает.

Интересно бы глянуть, что за ксива? Бумажки, они разные бывают!

Короче, открыли заднюю дверцу, поставил Ленька подошву на железную скобу, нырнул в черный зев, словно в преисподнюю. А там еще одна, внутренняя дверца, чтобы отделить беспокойных пассажиров от конвоя.

Захлопнул стрелок-собачник Ленькину дверцу, потом уж свою, крайнюю. Взвыл мотор, дернуло, понесло.

Нет, вы поглядите, ну не смех? У Леньки тут салон на десять рыл, а что там, у стрелка с собакой? А стрелок сидит, стиснутый дверями с боков, словно в собачьей будке! И трясет его в задке машины, конечно, посильнее. Тоже собачья жизнь, если в корень глянуть! Можно и посочувствовать.

И стал думать Ленька, как подвезут его к штрафному лагпункту, как введут в зону, как братва будет ржать по всему двенадцатому бараку, хлопать его по шее, удивляясь. И конечно, будут все интересоваться, что нового на том, вольном свете.

А что там нового? По правде говоря, разглядеть не успел Ленька, не до того было, но одно может сказать твердо: люди еще не перевелись, несмотря на суровый климат. Не закоснели от брехни, не озверели. Только притворяются, что с Белобородовыми живут чинно, а на самом-то деле жизнь эта вся с подоплекой. И голодному кусок хлеба еще не жалеют…

А что: гляди, и уцелеет еще Ленька, не сдохнет! Два года ему осталось буреть, а там — воля! Может, на войну пойдет, настоящих фашистов уродовать. А может, к тому времени и войну прикончат? И сердце у него молодое, сильное, как сказал Евгений Иванович, доктор. И доктора этого Ленька также не забудет, как и Николу Снегирева, никому теперь в обиду не даст, лучковую пилу с легким станком на повале уступит, если нужно… А на воле — иди хоть в шофера, хоть в трактористы, хоть и воруй… Но воровать он вряд ли станет. Он к тому делу и вкуса не успел заиметь, да и трусоват, кишка тонка, самосуда боится. Не лучше ли баранку крутить, как Колька Снегирев, американского «форда» обгонять, Райку-сменщицу заиметь! Будет Ленька шпарить по ровным дорогам на грузовом АМО, точно. И еще толстую официантку себе заведет — не старый еще. Только вот подкормиться малость, жирку набрать, и — можно.