Без покаяния

— П-п-про-пп-падаю я, земеля… — шепчет Ленька и часто моргает. Снова языком слизывает с ледяных губ что-то теплое и соленое. — Не знаю, как меня выперли за зону… Угробление, брат!.. Увези меня отсюда, за-ради хрена, в город, я там хоть наемся…

Ничего не знает, не ведает Ленька, каким путем он наестся в чужом зимнем поселке, но машина в ту сторону теплым радиатором повернута, это он сообразил!

— Залазь!

Подтянул его черномордый шофер за руку через ледяную подножку — ступню прямо обожгло ребристое железо! — и захлопнул кабину. Из-под себя старую телогрейку выпростал, в какой под машину обычно ложился, кинул ее на белые, окрученные простыней колени Леньке — поехали!

— Ты ноги-то… прямо на железо впереди, оно теплое…

А сам переключил скорость, поджало мягкое сиденье Леньку под тощий зад — значит, быстро поехали. И в ветровое стекло крупка застрекотала враздробь, дворник ее сгоняет в стороны.

Отдышался Ленька малость, огляделся. Железный обруч остуды грудь отпустил.

Весело гуляет дворник по светлому пространству перед глазами туда-сюда, как вольняшка! Живем, братцы! Кругом — свои люди!

Тепло в кабинке. Мотор-то по-северному с ватным капотом, не выдувает его. Да и телогреечка рваная, мазутная, не раз горемычных людей выручала. Хоть и внакидку, а греет.

Шофер закурил как-то задумчиво, самокрутку закусил на сторону. Ленька тут же протянул отмерзшие, крючковатые пальцы к шоферу — рукав бельевой рубахи опал, локоть, как у скелета.

— Дай дыбнуть!

Шофер окурок ему отдал.

Ну чем не жизнь?

Летит вперед лагерная машина, снег по сторонам завивается, сугробы пролетают мимо. Шофер важно так баранку покручивает. А глаза нет-нет да и на босые Ленькины ноги скосит.

— Откуда же ты взялся? — смеется шофер.

А Ленька и сам хорошо не знает, откуда.

Появился на свет Божий, видно, в ненастную погоду, в неподходящее время — и все. Чуть стал соображать — отца забрали, в этап с матерью попал. А после по лагерям пошел. Первые четыре года в малолетней колонии отбывал, да два тут, на Севере, да еще два впереди. А за что ему выкатился такой счастливый шарик — и не знает путем. Последний раз было: какие-то рыластые парни подошли на вокзале ночью, по плечу — хлоп: «Ты откуда, парень?» — «Брянский…» Ржут: «А-а, брянский волк, сердяга? Пошли с нами!» Короче, заставили его на стреме стоять, пока они в шнифт лазили… За это дело — квартирную кражу — вместе с новой кличкой пять лет сроку отхватил. И все. Можно сказать, повысил стаж и квалификацию!

Вспомнить, так не было у Леньки такой счастливой минуты, как сейчас. Сроду не ездил он в теплой кабинке на мягкой коже или дерматине да без конвоя, с добрым человеком. Всю жизнь — под дудоргой-трехлинейкой. И вот оказалось, что рядом — воля! Ну, не воля, так бесконвойное положение. Так бы лететь и лететь Леньке в тепле по этой сказочной дороге, чтобы снег по сторонам завивался, чтобы мотор пел неистово и дворник гонял крупку по ветровому стеклу! Забыть навсегда начальников и конвоиров, крики эти привычные: «Ввыходи! Стройся! Давай-давай! Шаг влево, шаг вправо — считается побегом, м-мать вашу…» Попридумали-то!

Эх, быть бы Леньке шофером — вот работа! Красивая работа, бесконвойная! И люди красивые — шофера!

А водитель задумался опять крепко и шапку поплотнее надвинул.

— Как у вас тут, на штрафняке, житуха? — спросил, будто заранее приценивался к такой возможности — попасть на штрафняк.

Ничего не ответил сразу Ленька, посасывая окурок, обжигая губы и пальцы. Какая она, в самом деле, житуха на штрафняке? Да можно сказать, что такая же, как и на других лагпунктах, только бесконвойников здесь мало, а потому ничего сверх пайки не перепадает в зону и массы сосут лапу по высшей, усиленной норме. А так — те же бараки, те же стрелки с собаками, тот же лесоповал либо трасса, либо карьер. Короче, все то же.

Ну, ясное дело, где бесконвойников больше, там и жизнь другая. Или в совхозе… Там волокут в зону и овес конский, и очистки с переборки овощей на базе, а кто в Поселке в столярке, то и клей казеиновый — его тоже можно хавать…

Затянулся в последний раз Ленька, загасил окурок, сунул в карман телогрейки.

— Нищак! — ответил он шоферу. Слово это по фене значило, что жить на штрафном лагпункте ничего, не страшно. Лишь бы силенки были. Горбушку бригадиры выводят.

Шофер вздохнул, будто груз с души сбросил, и заулыбался.

— Конвойный ты? Куда же тебя сгрузить?

Тут Ленька ответил не задумываясь:

— А к столовой! Я хоть миски там подберу после вольняшек, они гуляш этот не чисто заскребают. А жрать со вчерашней пятилетки, знаешь, как хочется, — спасу нет!

Шофер глубоко вздохнул, причмокнул губами, потом протянул руку — левая-то на баранке — и ту самую дверцу на себя дернул, что в приборной доске, супротив Леньки. Там, за дверцей, ящичек такой хитрый для мелкого инструмента, обтирочных концов, болтиков разных. Там и путевку шофер хранит, а иной раз и махорку…

И — ёкнуло у Леньки сердце!

Достал оттуда шофер кусок хлеба и дверцу по-хозяйски захлопнул. Протянул хлеб Леньке:

— На, ешь. Поковыряй в зубах.

Не верит своим глазам Ленька. Повезет так уж повезет в жизни! Целая трехсотка, и не штрафная, а сверхпайковая. А главное, не серединка — горбушка! Только такие и оставляют хлеборезы на вечер запоздалым, промерзшим шоферам с рейса! И — не жалко! Хорошие люди — шофера, нехай и дальше хлеборезы им веселые горбушки оставляют!

Впился зубами Ленька в прохладную горбушку, спасибо забыл сказать. Скулами работает. И слюна бежит, как у бешеной собаки: без всякого чая горбушка идет как по маслу.

А в стекле впереди уже голубой вечер видно, и огней много. И вышек сторожевых, голубятен этих шатровых, до черта — весь городок из лагерей состоит, считай. Отсюда весь ЛАГ начинается, на сотни километров!

Да, знатный поселочек! Раньше он по малой здешней речушке назывался, теперь переименовали по большой реке. И лагерь тоже вырос согласно названию. Лагерь, между прочим, самый старый в государстве, с двадцать девятого года, с традициями. Когда в этапе везли, то многие блатняки горевали, что направление сюда. «Лучше бы на Колыму попасть, бля, чем в этот бардак с вологодским конвоем!..» И верно. Знал Ленька теперь, что тут о каждом пеньке придорожном, о каждой версте историю можно рассказать похлеще тех шпионских книжек, что в КВЧ дают. Блатняки под гитару иногда воют, вспоминая довоенный произвол:

Шофер все поддавал газу. Большой фермовый мост через реку пролетели, только доски под скатами заговорили, и центральную площадь в деревянном ампире — здание горсовета в виде пятиконечной звезды! — а потом и столовую.

Вывеску Ленька увидал в боковое стекло, потому что над вывеской здоровенная лампа горит. Да и без лампы он, один хрен, столовую бы определил нюхом.

— Куда ты меня? Здесь выйду! — ворохнулся Ленька. Горбушки уже нету, только сладость во рту, теперь болтай языком сколько влезет.

— Без штанов пойдешь? — хмуро заметил шофер, круто поворачивая баранку и направляя машину в какой-то переулок.

«А не в оперотдел он меня сдать хочет?»

Да нет! Свой же парень! Морда такая земляцкая, малость курносая, и зубы чистые; вологодский, а может, смоленский парень! Не станет он продавать своего брата заключенного! Да и какой прок ему? И хлеба дал… Подлец ты, Сенюткин, за одну эту мысль свою собачью. Разве можно про людей так думать?

Заехали они в притемненный переулок, тут шофер и на тормоз давнул. Свою левую дверцу распахнул и ногу в крепком сапоге на крыло вынес.

— Подожди меня тут, в кабинке, — сказал тихо.

А сам в подъезд двухэтажного вольного дома метнулся.

Ленька поджал ноги по-турецки, взгромоздился на теплое сиденье, потому что холодом здорово шибануло с воли. Затаился. Понимает: шевелиться в кабине, привлекать чужое внимание в городе нельзя. Шофер и сам зэк. У него и так уж нарушение маршрута, пропуском человек рискует, а то и головой — наравне с Ленькой.