Страница 17 из 36
Пройдя через волнения 1905 года, карательные отряды, Столыпинскую реформу, ненужную и непонятную войну, мог ли крестьянин остаться прежним? Он должен был стать жестче, решительнее и непримиримей. Согласитесь, все случившееся с ним после «манифеста» – хорошее лекарство от иллюзий, если таковые еще оставались.
Разлившееся вольным потоком после 27 февраля политическое словоблудие, заморочившее головы горожанам, куда в меньшей степени подействовало на деревню. Как по объективным причинам – неграмотное население, плохие дороги, трудность доставки газет, – так и по субъективным. Свобода теперь важна была мужику лишь одним своим аспектом, и он достаточно легко выделял из словесного потока единственный важный для себя вопрос: что будет с землей? И новая власть, и Учредительное собрание интересовали его только с одной точки зрения: как те решат земельный вопрос.
3 марта 1917 года Временное правительство опубликовало декларацию, в которой, помимо прочего, говорилось об отмене сословных привилегий. Тем самым оно ставило точку в затянувшемся споре между дворянством, буржуазией и интеллигенцией: отныне все в стране равны, разницу в положении определяют только деньги. Если вынести за скобки газетную болтовню о свободах и пр., то именно в этом и заключается смысл всех буржуазных революций, сколько бы их ни было. Потому как деньги есть, а прав нету, каждому родовитому нищеброду кланяйся – обидно, понимаете?
Едва ли творцы данной декларации могли предвидеть, что наиболее горячий отклик это новшество получит опять же у крестьян. Зипуны, бороды, лапти и прочие атрибуты «черного народа» служили камуфляжем, под которым скрывались ум, воля и четкое понимание своих интересов. И на новые условия государственного бытия плечи в зипунах недоуменно поднимались в извечном жесте: да почему ж одни деньги-то? Или вы силу уже ни во что не ставите, господа?
Деревня помнила 1905 год, помнила очень хорошо, даже лучше, чем городские окраины. И в новых условиях, когда «молодняк подрос», собиралась повторить попытку.
Столыпинская реформа изменила расстановку сил на селе. Напомним, что к 1917 году в России насчитывалось 43 млн крестьян-общинников и 4,5–5 млн крестьян-собственников[39]. Из них было 300 тыс. хуторян (прозванных «столыпинскими помещиками») и 1,5 млн отрубников – зародыш сельской буржуазии. У многих из них уже было гораздо больше общего с помещиками, чем с крестьянами, – в первую очередь форма собственности на землю и неплохой доход с нее.
Остальные 3 млн собственников – это либо продавшие наделы и ставшие безземельными люмпенами бедняки, либо мелкие хозяева, бившиеся на своих крошечных участках, в лучшем случае ухитрившиеся каким-либо образом прикупить несколько десятин. Промежуточный слой, за который шла отчаянная борьба, ибо экономические интересы тянули их в общину, а собственники перетягивали на свою сторону. Но все равно силы были слишком неравными, поскольку 90 % российских крестьян земли в собственности не имели, а значит, не боялись ее потерять, приобрести же могли много. Утратив рычаги власти, правительство оставило эти два непримиримых лагеря – собственников и общинников – лицом к лицу и один на один.
В 1917 году завершилось полувековое противостояние русской деревни и помещиков и на первый план вышло противостояние крестьян-общинников и кулаков[40], которое закончится спустя пятнадцать лет, во время коллективизации, тем же образом, что и в семнадцатом году, – то есть ликвидацией противника как класса. Основы раскулачивания закладывались в 1906 году, а укреплялись летом 1917-го, когда крестьяне-общинники и крестьяне-собственники схлестнулись в борьбе за землю.
На объявление демократии русская деревня отреагировала мгновенно: за какие-то несколько недель, в точности как в 1905 году, прежние органы власти были сметены и заменены новыми. Вот только теперь это происходило по всей стране и не могло быть прихлопнуто, как в ту, первую революцию, поскольку власть не имела в своем распоряжении силы для такого прихлопывания.
Назывались эти органы власти по-разному: комитеты, союзы, советы и пр. В апреле вывеска унифицировалась: они стали называться временными исполнительными комитетами. Правительство считало их недолговечными и намеревалось в ближайшее время заменить всесословными земствами. Однако крестьяне к тому времени имели огромный счет к верхушке общества и вволю насмотрелись на земства. Их позиция была неизменна: они не хотели заседать с помещиками в одном комитете.
При демократии вопросы власти, как известно, решаются большинством. А большинство в деревне кто? 75 % бедноты, плюс к тому 15–20 % середняков, которые тоже перебиваются с хлеба на квас. Неудивительно, что в комитеты практически не допускалась «чистая публика», т. е. помещики и интеллигенция, – а часто и кулаки, хуторяне, отрубники. «Птенцы» Столыпинской реформы уже не воспринимались «миром» как свои. Зато очень большую роль в выборах и комитетах играли вернувшиеся с фронта солдаты – ясно, с каким настроением! И все больше и больше слушали большевистских агитаторов, которые не заморачивались теориями и компромиссами, а говорили просто: даешь землю здесь и сейчас.
Комитеты практически сразу стали считать себя основной властью на местах и принялись требовать долгожданную реформу. Их позиция, за небольшими исключениями, одинакова по всей стране: конфискация всех помещичьих, удельных, церковных земель безо всякого выкупа. Во многих местах требовали включить сюда и участки богатых крестьян-кулаков, а также порожденных Столыпинской реформой земельных спекулянтов.
Что любопытно: ни одна политическая сила не имела влияния на исполнительные комитеты. Даже эсеров, «крестьянскую» партию, слушали ровно в той степени, в какой они говорили то, что хотели слышать сами мужики. Единственно, в чем преуспели политики той весной – это кое-как уговорить крестьян подождать Учредительного собрания.
Согласиться-то они вроде бы согласились, однако ждать оказалось уже невмоготу – сеять пора! Комитеты перешли пока к промежуточным мерам. Земли еще не конфисковывались, а принудительно забирались в аренду на условиях комитетов. Были и более хитрые способы. Например, устанавливали очень высокую заработную плату батракам, реквизировали у помещиков инвентарь, а потом угодья отбирали как необрабатываемые. Правительство пыталось бороться, рассылая циркуляры, комитеты их успешнейшим образом игнорировали, а силы, чтобы настоять на своем, новая власть не имела.
И тут грянул Первый Всероссийский съезд крестьянских депутатов.
Проходил он с 4 по 28 мая 1917 года. Интересен в первую очередь его состав. Из 1353 делегатов 672 были представителями крестьян, а 681 – солдат, которые тоже не желали оставаться в стороне от земельных дел. Солдаты – это ведь, в сущности, те же мужики, но более молодые, чем крестьянские делегаты, приученные к организации и распропагандированные. По партийной принадлежности большинство – 537 делегатов – представляли собой, естественно, эсеры. Следующей по величине была «фракция» беспартийных.
Съезд сразу выразил доверие Временному правительству по политическим вопросам, которые были ему безразличны, и даже поддержал его в вопросе о войне – хотя эту резолюцию президиум вырвал у собравшихся с трудом. Но все же и эсеры, и меньшевики (которых было 103 человека) выступали за войну – так что превозмогли.
А затем разгорелись дебаты о земле. Шли они десять дней и завершились решением, в котором эсеры, игравшие на съезде первую скрипку, сами себя перехитрили. Они позиционировали свою партию в качестве крестьянской, но при этом не хотели идти и против правительства, в котором заседали их представители. Поэтому, не решив принципиально вопроса о собственности, они все же приговорили, что вся земля передается в ведение земельных комитетов. Этим же комитетам передавалось право реквизиции инвентаря, скота, сельскохозяйственных машин и пр., регулирование арендных отношений, контроль за сбором и хранением зерна, а также контроль за соблюдением запрета земельных сделок, ибо первое, что сделали комитеты – это остановили Столыпинскую реформу.
39
Судя по цифрам, речь идет о пользователях землей, т. е. мужчинах, за исключением детей, родившихся после последнего передела.
40
Мелкие собственники, не менее жестоко эксплуатируемые кулаками, чем прочие односельчане, обычно были на стороне общины. Куда, кстати, довольно легко возвращались. Терять им было нечего, а противопоставлять себя «миру» слабым хозяевам невыгодно.