Страница 168 из 179
— В самом деле? Почему?
— Все считают, что курение - чрезвычайно вредно для здоровья, а люди должны жить долго.
— Жить долго - какая глупость! Надо думать прежде всего о том, чтобы жить полно, красиво и дышать открытой грудью… По себе знаю, что нет ничего хуже, чем долгожительствовать в тюрьме, когда жизнь превращается в прозябание… Жаль, что здесь нет Власика [Н.С.Власик (1896-1967) - генерал-лейтенант, начальник охраны И.Сталина в 1927-1952 гг (прим. авт.)].
С этими словами он спрятал пустую трубку обратно в карман, и на его лице поступила гримаса недовольства.
— Простите - а что случилось, товарищ Сталин? О чём всё-таки вы сожалеете?
— Пока Черчилль не вздумал подарить мне эту свою электрическую игрушку, Власик заведовал патефоном. Там, кажется, следует заменить иглу - вы умеете это делать?
— Конечно, товарищ Сталин. А где патефон?
Сталин небрежно указал рукой в тёмный дальний угол, где на пыльном крыле наглухо закрытого рояля действительно стоял патефон. Я сходил за ним, водрузил на стол, неподалёку от брошенной шахматной доски, откинул крышку, закрутил до упора пружину и за неимением запасной иглы ослабил зажим, чтобы немного провернуть имеющуюся,- как проделывал на довоенных вечеринках по множеству раз. Под крышкой патефона имелась единственная пластинка. Я извлёк её и вопрошающе взглянул на Сталина.
— Заведите,— кивнул он в ответ.— Это Юдина [М.В.Юдина (1899-1970) - выдающаяся русская пианистка, талант которой был высоко ценим И.Сталиным. Согласно легенде, полученную после войны Сталинскую премию Мария Юдина полностью пожертвовала православной церкви, до конца своих дней не переставая молиться о советском вожде и его жертвах]. В конце войны я приказал записать концерт Моцарта в её исполнении. Все думают, что Моцарт писал весёлую музыку, а это совершенно не так… Юдина умела играть этот концерт гениальнее всех других, и очень жаль, что она сюда никогда, совершенно никогда не придёт… Эта пластинка - единственное, что у меня осталось.
— Но отчего вы считаете, что никогда не встретитесь с Марией Вениаминовной?— поинтересовался я.— Ведь у вас в запасе - вечность.
— Она пребывает в местах, в которых я отныне теперь уже никогда не окажусь. Раб Божий Иосиф пропал, и пропал навсегда. А для товарища Сталина, как я уже объяснял, не существует ни рая, ни ада.
Сказав это, Сталин опустился в кресло и отвернулся.
Отвечать было нечего, да и незачем. Я установил пластинку, отключил ступор и опустил звукосниматель на быстро завертевшийся чёрный диск.
Звучала вторая часть двадцать третьего концерта Моцарта - та самая, о которой в последний вечер августа мне рассказывал Бруно Мессина, утверждая, что она “вдохновляла Сталина на злодеяния”. Именно с этого произведения предприимчивый итальянец планировал начинать свои эксперименты по очищению музыки от “зла тёмных веков” - желание невероятное, если не сказать сумасшедшее, оценить которое в полной мере, наверное, можно было только в этом странном месте.
Сталин слушал молча, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от далёкой и неподвижной звезды за чёрным ледяным стеклом. Было странно созерцать, как этот человек, державший в руках саму историю и приводивший в трепет половину мира, позволяет до боли знакомой печальной мелодии брать над собою верх, заполняя всё вмещающее пространство трагичной торжественностью, сбивая дыхание и заставляя грудь временами вздрагивать от проникновенных альтераций. Должно быть, Сталин догадывался, что я наблюдаю за ним, однако не придавал тому ни малейшего значения. При этом он ни в коей мере не очаровывался музыкой и не забывался в ней - я чувствовал, что прежний груз проблем и переживаний не только оставался при нём, но под её воздействием становился ещё более неизбывным и невыносимым.
Мне также показалось, что фортепьянные аккорды Юдиной, осторожные, точные и гулкие, словно шаги по бесконечному тёмному лабиринту, сменяемые похожей на плач струнной песней оркестра, действовали на него сродни обезболивающему, затмевая собственным волнением боль остального. Однако всё оказалось иначе.
Пластинка доиграла, но Сталин ещё долго продолжал сидеть неподвижно, сосредоточено глядя в одну и ту же точку впереди себя. Я также не решался пошелохнуться и продолжал молчать, размышляя, насколько власть может позволять себе быть одновременно сентиментальной и бесстрастной.
— Вы считаете, что с помощью Юдиной я отвлекаюсь от тяжёлых мыслей?— Сталин неожиданно обратился ко мне, словно прочитав мои рассуждения.
— Музыка для того и создаётся,— поспешил я оправдаться.
— Вы ошибаетесь. Хорошая музыка - это отдельный мир, никак не связанный с нашим земным миром. Что же касается этой пьесы, то для меня она давно стала главной в моей жизни заупокойной молитвой,— продолжил он после небольшого раздумья, потребовавшегося, наверное, чтобы решиться на откровенность.— Пропуском на кладбище, где похоронены мои мечты.
Я вновь оказался в растерянности и сморозил, видимо, очередную глупость, сказав, что главная его мечта - мечта о сильной и великой России - отнюдь не похоронена.
— То, что вы называете мечтой о России - это не мечта, а тоже, как вы выражаетесь, точный и безжалостный расчёт,— медленно ответил он.— Товарищ Сталин не имел права мечтать, когда враги его страны действовали наверняка… Товарищ Сталин принёс России победу в войне, величайшее в истории влияние и атомное оружие. И что бы вы ни делали теперь - это оружие по крайней мере на ближайшие годы, если вы, конечно, сохраните твёрдость, обеспечит вам возможность жить и мечтать. А вот мои мечты - погибли.
— Вы имеете в виду, что они погибли, когда Иосиф Джугашвили сделался Сталиным?
— Нет. Это случилось значительно раньше - когда я поспорил с Богом, ушёл из семинарии и навсегда убедил себя в том, что счастливая человеческая жизнь может быть построена исключительно человеческими руками. Так оно, в общем-то, и есть - однако оказалось, что существует одна крошечная безделица, которая очень важна и которую люди никогда не смогут сотворить. Вы, наверное, догадываетесь, о чём я говорю?
— Не совсем, товарищ Сталин.
— Нет, вы догадываетесь, только не желаете в моих глазах выглядеть сентиментальным. Такое чувство мне знакомо, я множество раз сам испытывал его, поверьте… Вы не хотите говорить про самую главную мечту - про ту, о которой люди, как правило, не желают распространяться. Но такая мечта должна иметься и имеется, наверное, у любого человека, каким бы зашоренным или убогим он ни был,- по крайней мере, она обязательно вспыхивает хотя бы однажды в жизни, чтобы осветить путь в последний час… Я же для себя исключил саму возможность её иметь, решив, что она заберёт у меня силы, которые мне были необходимы для сокрушения врагов. В результате я добился всего, чего хотел, за исключением одной бесконечно малой и бесконечно великой вещи…
Сказав это, Сталин замолчал, точно приглашая меня самостоятельно завершить его рассуждение.
Однако убедившись, что я ничего не собираюсь говорить, он продолжил:
— Эта бесконечно великая и важная вещь - возможность умереть, имея надежду когда-либо оправдаться за ошибки. Оправдаться не ради прощения и покоя от небесных сил, а чтобы иметь шанс в какой-нибудь фантастической новой реальности добиться хотя бы малой толики из того, чего страстно желал в жизни ушедшей. Причём добиться лишь словом или нравственным движением, без привычных крови и борьбы.
— Бог милостив,— произнёс я фразу, совершенно несвойственную для меня, и сразу же поразился неожиданной перемене, вдруг произошедшей у меня внутри.
— Да, Бог милостив,— как-то напевно ответил Сталин,— но только ко мне Он, увы, не придёт.
— Ну почему же?— не согласился я.— Ведь в годы войны вы остановили преследования церкви, сделали шаги навстречу?
— В моём случае это всё не имеет ни малейшего значения. Эти благие дела вершил товарищ Сталин, а Иосиф в своё время Бога от себя прогнал, и данное обстоятельство имеет первостепенное значение. Кстати, я вас уже об этом спрашивал, но всё-таки ответьте ещё раз - что обо мне говорят там, откуда вы пришли?