Страница 3 из 17
вести дневник. Будь я попом,
всех пишущих записки, дневники,
заставил бы читать их привселюдно!
У входа в церковь!
В дни поста!
Вот так!
(август)
Как будто яду пролил на бумагу.
Бессильный скорпион, свой желтый яд
налей в стакан и выпей. Больше
ничем тебе помочь я не могу.
Ошибки надо исправлять, а если
исправить их уже нельзя - расслабься
и делай новые. Ее уж не вернуть.
Все будет так, как будет. (Повторяю
истершиеся штампы и они
мне возвращают равновесье духа.)
Проходит лето. Обо мне, должно быть,
запамятовали в военкомате
весна прошла, но гордое молчанье
они хранят доныне. Бога ради,
я потерплю. Мне некуда спешить.
Весною опустевший Киев
(Чернобыль разогнал народ по селам,
по родственникам, ставшим тем роднее,
чем дальше на восток они живут)
стал, понемногу, обживаться снова.
Читаю книги. Прежде, доверяя
из всех библиотек одной - своей,
сейчас вдруг обнаружил, что намного
приятнее работать в Братской церкви.
Зал небольшой. До потолка от пола
(а потолок, наверно, метров шесть)
поднялись стеллажи. На них вповалку,
не соблюдая званий и чинов,
пылятся книги - хрупкое наследство
уже забытой всеми Братской школы
и академии, которая потом
ее сменила. Кстати,
на многих книгах сохранился оттиск
владельцев прежних. Часто из-под штампа
"Библиотека Академии Наук"
выглядывает вдруг "Библиотека
духовной семинарии", к примеру,
или "Из книг архимандрита Феофила".
Чем старше книга, тем я больше
ей доверяю. И хотя
прекрасно знаю, что писали
и издавали ерунду, и сто, и двести,
и семьсот, и тысяча пятьсот двенадцать,
и больше лет тому назад,
но случая не упускаю
сослаться, скажем, на Ришара де Фурниваля
(Весь набор
необходимых качеств он имеет:
- почтенный возраст
автор умер лет восемьсот тому назад;
- звучанье имени
никто его не знает, но у всех
есть ощущенье узнаванья.
Ришар де Фурниваль не Пьер Ришар,
но сходство есть и можно с умным видом
кивнуть два раза головой: "Припоминаю";
- безвестность сочинений - "пастурелей",
как, собственно, и прозы,
ему принадлежащей,
в глаза никто не видел.
Вот и славно. При случае сошлюсь.)
или случайно в разговоре помянуть
какой-то из трактатов Беме (черти
переломали ноги оттого,
что в них пытались разобраться,
и не придали вовремя значенья
народной мудрости). В почтенье
к старинным книгам, надо думать,
не я один замечен. Оттого,
дабы придать какой-нибудь идее
заманчивый и аппетитный вид,
достаточно датировать ее
возникновение двумя, а лучше всеми четырьмя
тысячелетьями до нашей эры, и приписать
приверженность идее
безвестному народу. От него
как будто бы происходили египтяне,
но верный путь утратили они
в пыли времен. Лишь двое посвященных
несли лучину истинного знанья
и донесли до нас. Их видел Геродот
и описал в своей "Истории". К несчастью,
небрежный монастырский переписчик
не понял сути мудрых откровений.
Он счел их ересью. Желая избежать
огласки (вдруг узнает инквизитор),
писец употребил в сортире
бесценный манускрипт.
Отличная легенда. Я бы сам
с готовностью поверил ей.
Нет, правда!
(август - сентябрь)
VII
Должно быть, Бог, как создал человека,
сказал ему: "Стажер, тебе еще
работать рановато. Ты покуда
смотри, как жизнь течет. Учись и наблюдай.
А там решим, к чему тебя пристроить".
Чего потом они не поделили,
я до сих пор не понял, важен факт,
что толком ничему не научившись,
наш предок вскоре разругался с Богом
и начал делать все на свой манер.
Но где-то в тупиках его извилин,
в подвалах памяти, в колодцах подсознанья
осталось гулким эхом: "Наблюдай!".
И наблюдаем. Кто во что горазд.
Глядим на звезды. Смотрим в микроскопы.
Кольцуем щук и уток. В зоопарках
следим за размноженьем блох в подшерстках
макак и павианов. Изучаем
деленье ядер и амеб в болотах;
свой собственный процесс развития. Следим
за конкурентами, друзьями и врагами,
за женами - своими и друзей.
Опять же, за детьми... Короче говоря,
"сторонний наблюдатель"
всегда найдет предмет для изученья.
Я наблюдаю время. Я слежу
за ним, как за врагом. Оно и есть
наш самый стойкий, самый старый враг
(после самих себя, конечно).
Неумолимая, дурная сила,
которая ежесекундно принуждает
нас делать выбор. Быть или не быть?
С рожденья самых дальних предков
обречены мы выбирать
меж неизвестным и неясным.
Причем, ошибок не исправить. Часто слово,
еще не полностью слетело с языка,
а я уже мечтаю, чтоб оно
и вовсе не звучало. Поздно...
Я время не люблю. (Я ненавижу
его узду и кнут. "Телегу жизни"
в двадцать четыре Пушкин написал
в Михайловском, он молод был
и он ошибся, мы - лошади,
не седоки в телеге жизни.
Думаю, что где-то лет через десять,
взнузданный долгами,
расходами жены, семьей, журналом,
он с этим бы не спорил.) Может быть,
затем и любим мы читать романы,
что как бы соучаствуем в побеге
из-под надзора строгих сторожей.
Затем же мы ведем записки
и пишем в юности стихи...
У времени свои проблемы.
Я думаю, оно не вольно
в своем движении. Всегда
ползет рывками: то ускорясь,
так, что не замечаешь дней,
так, что уже подозреваешь,
что их и не было, то вдруг
едва шевелит плавниками
средь ила повседневных мелочей.
(ноябрь)
VIII
Черным снегом набухло на севере низкое небо позднего декабря. Короче стали улицы, но выросли расстояния. Тьма поднялась за моей спиной. Я увидел воздух - густой и неподвижный. Тусклым шаром собрался он вокруг единственного фонаря, оставив улицу близкой ночи и сумеречному космосу.
Ночь взошла следом за мной. Я не звал ее с собою и не я привел ее. Но вышло так, что пришла она за мной и теперь для всех, кто спросит, - почему пришла ночь? - ответом будет, - он привел ее, - хоть это не ответ даже тому, кто пожелает узнать, - как пришла она? Впрочем, и таких слов мне не услышать. Они молчат, спрашивая, и отвечают молча. Ответ для них очевиден, а вопрос не имеет смысла. На любой вопрос отвечают здесь: "Он виноват" и кивают в мою сторону, подтверждая свою уверенность.
Они неправы. Неправота их мелочна и мстительна. Она подобна ледяной крупе начинающегося бурана, что режет мне глаза. И как перед этим снегом, я бессилен и беспомощен перед ней. Мои слова гаснут в свисте ветра, который не только бьет в лицо, вызывая стынущие слезы, но заметает мои следы на этой земле. Вот швыpнул он последние клочья воздуха в ночное небо, и низкие его тени метнулись по острым, выметенным гладко сугробам.
- Новый караул пришел, товарищ сержант, - в глазке шевельнулись губы часового.
- Спасибо, Бучинский. - Антон, прислушавшись, различил строевой шаг караула. Заступал второй взвод его роты. Это значило, что кормить будут неплохо и днем дадут поспать. Антон научился спать на столе, кладя ноги на батарею. Так было теплее и удобнее, если разговор об удобстве тут возможен.
Ожидая визита начальников караула - старого и нового, он вложил тетрадь и ручку в томик Хлебникова, который взял с собой, собираясь на гауптвахту. Все это хозяйство сунул в карман шинели, а саму шинель повесил на батарею. Антон опасался не строгости нового начальника караула, а посещения "летучего голландца" - дежурного по части, который мог прийти на смену караулов. Было бы жаль отдавать им Хлебникова, уж больно долго искал его Антон. Нашел же почти случайно.