Страница 13 из 15
Счастье («Незаметно наступили годы…»)
Незаметно наступили годы, Когда радость глуше и трудней. Отшумели дни моей свободы, Беззаконной юности моей. Помню небо в сумасшедших звездах, Помню ночи в первобытных снах, Помню смуглый сладкий южный воздух, У калитки — липу на часах. Мир ночной, что счастье мне пророчил, Древней мукой сердце теребя; Помню все, что бессарабской ночью Предвещало Бога и тебя. Ты пришла — и счастье чуть беднее, Ты со мною, но не слышен Бог, Ты моя — что может быть грустнее!.. Ты моя — и жребий мой жесток. Эта грусть всем любящим знакома. Эта боль — во всех живых сердцах. Ты моя — и не покинет дома Счастие, похожее на страх, Счастие, что человека гложет, Счастие, что человека жжет. Счастие, что миру не поможет, Но и нас от мира не спасет.ПОЕЗДКА В «LES-CHEVREUSE»
I. Это было первого апреля Девятьсот тридцать второго года. (Тысячу опустим для удобства). В мире было холодно и сыро. Шли дожди. Под непрестанным душем Городскими черными грибами Расцветали зонтики поспешно, А в лесу: грибы-дождевики. В мире было холодно и пусто. Днем над ним текло слепое солнце С древним равнодушием, а ночью — Безучастно леденели в небе Городские неживые звезды. Лишь звезда забытых переулков, Полумертвая звезда окраин, Да большие звезды гор и пляжей, Да живые звезды деревень — Всем своим дрожанием и блеском Трепетали: о судьбе, о смерти, О борьбе, о тайне, о любви, И протягивали к нам лучи, Острые, как мудрость или жалость. В мире было холодно и гулко. Стервенели страны и народы, (Ночью мнился мне тревожный звук — Скрип зубов… иль треск последних тронов?) Страны загорались, над землею Реяли пары небытия, В день, когда — используя свободу — (Это было третьего апреля) Я набрал разнообразных фруктов У бесстыдной радостной торговки С жадными и щедрыми глазами, И, смешавшись с праздничной толпою Серозубых жителей предместий И демократичных парижан, Сел в гремучий, юркий дачный поезд, Бойко побежавший в Les-Chevreuse. II Был ранний час. В купе, со мною рядом, Сидела пара, обнимаясь крепко. В окне мелькала живопись предместий: Застенчивая зелень и заборы, Приземистые низкие вокзалы, Заброшенные люди и дома, Ныряющие в пыль — и неизбежный Рекламой обесчещенный домишка, Несущей миру весть о Дюбоннэ. Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам, Выстукивавшим что-то на мотивы И Соломона, и Экклезиаста, Я незаметно начал слушать шепот Моих соседей. О, скучный и вязкие слова, О, жалкие любовники, как жалок Был их любви непраздничный язык. О, бедные, когда б они узнали, Как говорили о любви — другие, Предтечи их; Петрарка или Данте, Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок… И стыдно стало мне за их любовь; Весь день склоняться над какой-то блузкой, Или томиться где-нибудь в конторе, Иль как-нибудь иначе продавать Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу Тому, кто даст тебе немного денег, И, после — оплетенных скукой — дней, Дождаться воскресенья, дня свободы, Когда ты миру — друг, и ветру — брат, И встретиться с желанною своею, — И ничего ей не уметь сказать, И ничего от бедной не услышать Умнее, музыкальнее, живей Вот этих нищих зачерствелых слов, О том, что день сегодня — сыроватый, Что скоро, вот, появится клубника, И, помолчав, и словно просыпаясь. От долгого и душного объятья, Вздохнув, дрожащим голосом сказать — О шляпе, башмаках иль о погоде… III Я пересел напротив, чтоб вглядеться В попутчиков… И вот, по их глазам, По их губам, рукам — я вдруг увидел, С недоуменьем и почти с испугом: Им был открыть какой-то тайный мир, Что проступает сквозь слова и вещи, Сквозь серые невзрачные предметы… Им был открыть прекрасный тайный мир. Вагон летел, и в стареньком купе Я видел пыль, нечистые скамейки, И смятую газету (что противней Прочитанной газеты!..), и соседей, Еще нестарых, но помятых жизнью, Я слышал стук и скрип оконной рамы Да дробь колес… Они ж, со мною рядом, На то же глядя, видели такое, Такое слышали, и знали о таком, Что я подобен был слепцу, со зрячим Сидящему: пред ними те же краски, И звезды те же, те же — мрак и песня, И девушка, несущая корзинку, Но как несхожи меж собой виденья, Что — позже — каждый унесет к себе. Он говорил ей: ты бледна сегодня, Мой милый кролик, дорогая крошка… И женщина пьянела, и безумье Мутило ей глаза горячим счастьем. Смиренный и божественный язык Прикосновений, взглядов и молчаний: От рук к рукам, от глаз к родным глазам, От сердца — к сердцу шли большие токи Той радости, которой нет названья, Той прелести, которой меры нет, Той щедрости, которой нет предела. Да, есть еще таинственнейший мир Неясных музыкальных измерений, Есть царская симфония любви, В которой расплавляются слова, Чернея, истлевая, умирая, — Как осенью обугленный листок, Как обескровленное скукой сердце, Как сердце, недождавшееся счастья. Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал. Я долго шел. Быть может — за любовью…