Волшебная книга Эндимиона

Снег повалил сильнее. Он бесшумно падал, заметая следы, и наутро проснувшиеся жители Майнца так ничего и не узнают о том, откуда прибыли и куда проследовали эти путники. Их глазам откроется лишь первозданный белоснежно-чистый мир. И он покажется таким безгрешным и прекрасным, что никому и в голову не придет мысль о том, что под покровом ночи к ним в город могло проникнуть нечто, несущее опасность.

Однако я знал об этом.

Как обычно, я глазел на луну из небольшого створчатого окна нашей мастерской, расположенной на углу Кристофштрассе. Лунный свет прорывался сквозь снежную завесу и завораживал меня — так было всегда, сколько я себя помню, и я смотрел, смотрел… Хлопья снега под лунными лучами казались темными, однако, расстилаясь по земле, становились вновь молочно-белыми — и я воспринимал это как настоящее чудо. А над всеми крышами нависала тень собора — как бессменный небесный страж.

Мой хозяин тоже, как обычно, не замечая ни тепла, ни холода, ни того, что свечи почти догорели, был погружен в свою работу. Его помощники давно ушли на верхний этаж, где у них была спальня, а он, придвинувшись ближе к очагу, продолжал что-то выделывать с кусочками металла, тонким и острым резцом соскабливая частицы меди с краев отливки.

Дотошный во всем, что касалось работы, он старался, чтобы каждая созданная им металлическая буковка-литера захватывала, когда это понадобится, необходимое — ни больше, но и не меньше — количество краски перед тем, как перенести свое изображение на бумагу, которую ему доставляли с фабрик, расположенных выше по течению Рейна. У него были разные сорта бумаги, но предпочитал он итальянскую. На ней и мечтал осуществить свою заветную мечту.

Каждый вечер он пытался убедить меня, что до ее свершения остается всего один день, однако я не был уже в этом так уверен, как раньше. Деньги, которые он истратил на то, чтобы сделать печатный станок — а как, из чего, оставалось главным и тщательно сберегаемым его секретом, — эти деньги он возместить так и не смог: они ушли, как песок сквозь пальцы; а те, что оставались у него от прежних сбережений, пошли вслед за ними. Однако, что до меня, то скажу напрямую — нынешнее наше положение меня вполне устраивало: в мастерской было по-прежнему тепло; хозяин был по-прежнему погружен в свою работу и находил работу для меня. Он надеется на лучшее, он со мной, я с ним — что еще мне надо? Я почти уже забыл о своем прошлом…

И тут показалось, что на другой стороне улицы я вижу какую-то фигуру, закутанную в широкий плащ. Я прильнул к стеклу, чтобы разглядеть получше. Да, там у входа в церковь кто-то стоял и смотрел на наш дом, словно хотел меня разглядеть.

— Опять засмотрелся на луну, юный Эндимион? — услышал я голос хозяина. — Подойди сюда, мальчик, мне требуются твои пальцы.

Я кивнул и снова посмотрел в окно. Фигура исчезла. Я приблизился к хозяину.

— Мои руки слишком неловки для такой работы, — со вздохом сказал он, вытягивая их и шевеля пальцами.

Они были покрыты шрамами, в них въелась металлическая пыль — от свинца, от олова, от серебристой сурьмы, самой ядовитой из всех, но благодаря ей литеры намного лучше отпечатывались на бумаге. Чернильные пятна на его суставах напоминали мух.

Я взял со стола увеличительное стекло, протянул ему. Лицо его тоже было порядком испачкано, борода стала длинней и поседела, но все равно я любил его, как раньше. Даже еще больше. Некоторое время он рассматривал литеру, которую держал в руке, через лупу. Я видел, что он недоволен. Придвинувшись еще ближе к огню, он продолжил работу над ней.

Мне нравилось думать, что я помогаю… могу помочь мастеру Гутенбергу, кто взял меня в ученики два года назад, когда я был почти умирающим от голода уличным побирушкой. И я старался, как мог, отплатить ему за доброту и доверие.

Больше всего я бывал занят в комнате, где стоял печатный станок: разжигал там очаг, подметал пол, готовил листы бумаги для ежедневных проб на печатной машине, которую мастер сам соорудил из давильных прессов, купленных у местных виноделов. Не сразу машина получилась у него такой, как он хотел. Нынешний, последний образец был, пожалуй, удачнее других — мастер сам об этом говорил: на ней можно печатать множество копий, то есть экземпляров. А ведь раньше, рассказывал мастер, как было? Все рукой, все от руки переписывалось — хорошо, если в нескольких экземплярах, а чаще вообще в одном-единственном. И потому, говорил… нет, почти кричал он, его изобретение — печатная машина с этими вот металлическими буковками-литерами — перевернет весь мир! Понимаешь, Эндимион?.. Это он так придумал меня назвать, потому что я не знал собственного имени. А может, у меня его никогда и не было. Но если и было, все равно я бы не мог ему назвать его.

Для своей машины мастер придумал особые чернила. Иногда он доверял мне изготавливать их, что было непростым делом: в них добавлялось строго определенное количество сажи, смола, растворенная в скипидаре, и совсем немножко мочи. («Самая главная и самая секретная добавка», — с улыбкой говорил мастер.) Но больше всего мне нравилось, когда мастер поручал мне собирать (он говорил — «набирать») буквы — крошечные кусочки металла. Для этой работы нужны были острые глаза и тонкие очень подвижные пальцы.

Этим я занимался обычно по несколько часов в день. Другие работники подготавливали печатный станок, заливали чернила, крутили рычаги и колеса, а я сидел за низким столиком, и передо мной лежала целая груда букв-литер, весь алфавит, повторенный много-много раз. Литера за литерой, я должен был вынимать их из кучи и составлять из них слова, фразы и целые куски текста — зеркальное отражение того, что было написано рукой на лежащих возле меня листах бумаги. Я уже неплохо поднаторел в чтении всех этих букв и, можно сказать, говорил мастер, стал грамотным. Зеркально грамотным.

Какие тексты мы сейчас пытались печатать? В основном, буквари и учебники по латыни — для студентов, изучающих право. Их было много, этих молодых парней, в нашем городе. Однако мастер задумал недавно более значительное дело: печатать Библию. Это сулит успех, говорил он, и много денег: ведь столько людей жаждут иметь у себя дома под рукой слово божие. Но чтобы начать, нам уже сейчас нужны дополнительные средства. А где их взять?

Втайне от мастера я пытался иногда печатать и сам. Я уже напечатал свое имя на небольшом кожаном футляре для инструментов, который мастер подарил мне на день рождения. Одну за другой я вложил нужные литеры в верстатку (так мастер называет инструмент для набора), отпечатал на мягкой коже футляра, и получилось: Э-Н-Д-И-М-И-О-Н С-П-Р-И-Н-Г. Буквы вышли немного кривые, но все равно очень красиво.

Не знаю отчего, но мастер Гутенберг нередко бывает доволен мной. Говорит, у меня ловкие быстрые руки, и мозги тоже. Называет хорошим своим помощником, «добрым ангелом печатного дела». Это, конечно, так, в шутку. А мне каждый раз хочется сказать ему, что он хороший человек и просто настоящий мой отец, если не лучше отца. Но я не смею этого сказать, да и не могу, даже если бы осмелился: у меня с самого рождения нет голоса. Я немой…

И тут входная дверь внизу почему-то открылась, и я поднялся с места, чтобы затворить ее.

Но прежде чем спустился к ней в темноте по нескольким ступенькам, я понял, что кто-то вошел и направляется прямо ко мне. Вместе с вошедшим в дом ворвались ветер со снегом.

Я поспешил обратно в мастерскую, и за мной уже входил туда невысокий крупный мужчина с покрасневшим от мороза лицом. Его глаза быстро осмотрели все вокруг и остановились на молчавшем мастере.

— Фуст, — произнес наконец тот.

Радости в его голосе не было.

Вошедший с трудом изобразил улыбку.

— Гутенберг, — сказал он в ответ. И, видимо, заметив мой неодобрительный взгляд, резко спросил: — Кто этот малец? Что он тут делает?