Страница 33 из 43
Внезапно все смолкло. Я стряхнул с себя оцепенение и почувствовал, что у меня затекло все тело: я очень долго не двигался. Песня и танец начались опять, и мне стоило больших усилий снова не впасть в похожее на транс состояние, в котором находились танцоры. Костер почти погас, но никто не обратил на это внимания. Танцевали несколько мужчин. Среди них были лекари. Женщины, сидевшие у кучки горячих углей, которые остались от костра, бесконечной песней аккомпанировали танцующим. Ноги танцоров уже не топали, а поднимались и опускались легко и быстро. Браслеты из высушенных семян у щиколоток непривычно стрекотали. Танцоры почти касались друг друга. Они двигались как один человек и медленно покачивались в такт меланхолической песне. Первым шел лоснящийся от пота Цонома. Он уже впадал в транс: его остекленевшие, полузакрытые глаза смотрели как-то странно.
Затем началось совсем необычное. Цонома и Кейгей завыли и зарычали по-звериному. Кейгей выхватил у одной женщины маленького ребенка, прижал его к груди и, упав на колени и вперив взгляд в луну, завыл. Цонома побежал, издавая пронзительные вопли. В свете луны было видно, как он бегает вокруг поселения. Вдруг, громко взвизгнув, он метнулся между сидящими на корточках женщинами, пробежал босыми ногами по тлеющим углям костра, схватил горсть их и высыпал себе на голову. На мгновение Цонома остановился и хотел взять еще горсть углей в рот, но подбежавшие мужчины оттащили его от костра и погасили загоревшиеся волосы. Он стонал, дрожал и наконец свалился без чувств.
Песня умолкла, и с полчаса мужчины старались привести Цоному в себя, растирая его тело и держа перед ним пылающие факелы. Он не дышал, взгляд его был неподвижен. Только мускулы живота подергивались в такт лихорадочному танцу. Наконец, Цонома вздохнул и застонал, а немного спустя поднялся, непонимающе огляделся вокруг и тихо пошел прочь. Никто не произнес ни слова. Вскоре все разошлись.
На следующий день Цонома занимался своими повседневными делами наравне с другими членами общины. То же самое повторялось еще две ночи подряд.
Я много раз пытался узнать через Натаму, как сам Цонома объясняет причину трансов и какие видения являются ему в это время. Цонома отвечал только, что поднимался к Великому Духу и возвращался обратно очень усталым. Старый Кау называл Цоному великим лекарем и рассказывал, что он сам видел, как Цонома танцевал с живой черной мамбой, самой опасной из ядовитых змей.
Несколько месяцев спустя я беседовал на эту тему с ученым, исследовавшим состояние транса у лекарей таких племен. Он говорил, что лекарь прекрасно представляет себе, что делает. Ему хорошо известно, что он впадает в транс. Технически это, по-видимому, делается так: во время танца, когда каждый мускул и нерв настраивается на определенный ритм, лекарь делает все менее глубокие вдохи. Его легким недостает кислорода, лекарь покрывается потом и двигается как бы в полусне. Сердце у него колотится все сильнее, стремясь прогнать через легкие больше крови. Кровяное давление в мозгу повышается. Без назойливого ритма танца лекарю не удалось бы достичь этого, потому что, всецело подчиняясь ему, он выходит из-под контроля своей воли и сознания. Наконец лекарь падает: недостаток кислорода вызывает сердечную спазму. Это опасная игра. Слушая пояснение, и еще раз мысленно пережил ту ночь 8 Калахари, когда потерявший сознание Цонома лежал на песке, подергиваясь в такт танца.
«И вот Великий Дух слышит мольбы. Лекарь бежит во тьму за поселением и видит, что с неба свесилась тонкая веревка. Он взбирается по ней, а Великий Дух спускается, встречает его на полпути и поднимает его в свое жилище на небе. Здесь лекарь молит:
— Великий Дух, помоги нам! Наши дети умирают, мы голодаем, у нас нет воды.
Он долго так просит, и Великий Дух говорит:
— Я пошлю вам дождь, чтобы у ваших детей опять была вода и пища.
Он провожает лекаря до середины пути, а как только тот доберется до земли и отпустит веревку, она улетает вверх, и на землю проливается дождь для людей».
Луна ассоциируется также со смертью. Смерть людей мифы объясняют так:
«Когда луна уменьшается, она не умирает до конца, у нее остается спинной хребет. Она снова вырастает. Она возвращается к жизни. Когда-то так же было и с людьми. Они не совсем умирали, а возвращались к жизни, как луна. А в том, что люди теперь умирают совсем, виноват заяц. Очень давно он был не заяц, а ребенок, мальчик, который плакал, потому что думал, что его мать умерла. Луна сказала мальчику, чтобы он не плакал, потому что мама не совсем умерла. Она вернется. Но мальчик не поверил луне и все оплакивал мать. Тогда луна рассердилась, что мальчик ей не верит, ударила его по лицу и, разбив ему верхнюю губу, сказала, что он всегда будет зайцем с рассеченной губой. И сказала луна:
— Люди будут теперь умирать совсем, потому что один человек не поверил мне. Умерев, они уже больше не возвратятся к жизни.
Когда луна предчувствует смерть одного из нас, она становится тощей. И когда мы видим, что луна теряет свой живот, мы знаем, что кто-то из людей скоро умрет».
Южноафриканский писатель Артур Марковиц, изучавший язык, мифы и песни бушменов, утверждает, что, несмотря на примитивность их языка, в нем поразительно много глаголов и прилагательных и что бушмены выражают свои мысли поэтически. Многие сказки бушменов непривычны для нас, но часто очень знакомы, в особенности описания явлений природы. Вот, например, как бушмены представляют себе ветер, «невидимую птицу»:
Бушмены смелы и суровы в своей борьбе за существование, но поют, танцуют, разговаривают очень поэтично. Эта сила чувства сохранена в сделанном Марковицем переводе бушменской песни о ветре, том самом ветре, который стирает все следы человека:
Глава двадцать четвертая
Засуха, пожар и дождь
Приближался дождливый сезон. Редкие облачка в небе разрастались с каждым днем и наконец сменились большими, ослепительно белыми кучевыми облаками. Повсюду слышались мольбы, обращенные к духам. Франсуа и я тоже стосковались по дождю. От иссушающей, безжалостной жары у нас потрескались губы, кожа воспалилась, покрылась красными пятнами. Мы были грязны и бородаты, вши заедали нас, одежда начала неприятно пахнуть. Вода была слишком драгоценна, чтобы растрачивать ее на мытье. Запасы консервированных продуктов подходили к концу. Питаться все чаще приходилось тем, что могли выделить нам бушмены. К тому же запасы табака убывали, а это была наша единственная валюта в пустыне.