Мужики и бабы

– А на завтрак есть у вас какая-нибудь жратва? – спросил Озимов.

– У нас здесь окружной начпрод, – сказал за его спиной Ашихмин и крикнул: – Борис Петрович!

Из саней вылез долговязый хмурый человек в валенках и в сборчатой черной шубе с командирской планшеткой на боку.

– В чем дело?

– Надо завтрак организовать. Сообрази!

Пока тот писал на листе из блокнота, положив его на планшетку, склонившись так, что щеки серые мешками отвисли, Ашихмин пояснял:

– Этот все из-под земли добудет. Главный снабженец из колхозсоюза. Высокая марка!

Главный снабженец меж тем подал Озимову листок с размашистой росписью:

– Отвезите продавцу магазина сельпо. Пусть выдаст по этой записке тридцать килограммов рыбы.

– Магия! – сказал Ашихмин.

Ежиков протянул было руку за распиской, но Озимов положил ее в карман.

– Ты здесь понадобишься. За рыбой поедет Кадыков…

Но вдруг Доброхотов, изменившись в лице, ткнул в спину Ежикова и стал указывать рукой на дорогу.

– В чем дело? – спросил Озимов.

– Делегаты от бунтовщиков, товарищ начальник, – ответил Доброхотов, кивая на двух мужиков, подходивших к околице.

Эти бунтовщики скорее смахивали на провинившихся шалунов – подходили неверным шагом на полусогнутых от страха ногах, озираясь по сторонам, готовые в любую минуту дать стрекача от одного грозного окрика: «Кууда?»

Но на них никто не кричал, и они шли вперед, тихо и безвольно переступая ногами, как обреченные на казнь. Первый, постарше, вислоусый, с морщинистыми щеками, снял малахай и слегка наклонил русую нечесаную голову. Второй, тугощекий, краснолицый, стоял прямо, как аршин проглотил.

– Чего вам? – спросил Озимов.

– Мы от обчества, – сказал старший.

– Не от общества, а от бунтовщиков! – рявкнул на него подоспевший Возвышаев.

– Это старухи у нас бунтовали… то есть кормушки поломали. А мы закон блюдем.

– Блюдете закон! А кто сельсовет разогнал? – вынырнул опять из-за Ежикова Доброхотов.

– Они сами разбежались…

– Вы зачем пришли? – спросил Возвышаев сердито.

– Мужуки нас послали… Поскольку вы митинг собираете, вот и надо бы поговорить.

– Приходите на митинг, вот и поговорим, – сказал Ашихмин.

– На митинге какой разговор? Там речи произносят, – ответил старший и опять слегка наклонил голову. – Пожалуйте, которые начальники, в Совет. Поговорить надоть. Тады и на митинг все придем.

– У них заправляет всем беглый кулак Звонцов. Не ходите! – сказал Доброхотов.

– Никакой он не кулак, – отвечал мужик. – Он в селькове работал. Он выборный.

– Он дом свой сжег! – торопился Доброхотов, но его не слушали.

– А если мы не придем? – спросил, усмехаясь, Ашихмин.

– Тады и мы не придем.

– А! Слыхали? Как вам это нравится?

– Ладно, поговорим. Пускай ваши сюда приходят, – сказал Возвышаев.

– Вы их заарестуете, и никакого разговора не выйдет.

– Чего с ними лясы точить? – загремел Возвышаев. – Арестовать как бунтовщиков!

– Воля ваша… – Мужик уже не кланялся; брови его сошлись на переносице, и черные дробинки зрачков в упор нацелились на Возвышаева. – Тады и митинг нечего созывать. Берите всех подряд – и дело с концом.

– Молчать!

– Не горячись, Никанор Степанович. – Ашихмин взял за плечо Возвышаева и, поглядывая на Озимова, словно ища у него поддержки, сказал: – Надо идти. Это в наших интересах. Может, пойдем?

– Я готов, – ответил Озимов.

– Возьмите с собой милиционеров, – сказал Возвышаев.

– Ни в коем случае! Разговор должен быть доверительный. По душам. Так я вас понял? – спросил Озимов мужика.

– Так точно. Они ждут вас в Совете.

– Едем! – сказал Ашихмин.

– Кадыков! – крикнул Озимов. – Давай сюда!

Мужик удовлетворенно вздохнул, как конь после выпряжки, надел наконец шапку и сказал, обращаясь к Озимову:

– Надо бы церкву открыть, товарищ начальник. Обедню отслужить. Ноне масленица, народ просит.

– Это можно, – поторопился Озимов, чтоб Возвышаев не успел отказать. – Только уговор – сперва на митинг, а уж потом обедню служить.

– Само собой, – сказал мужик.

– Где ключи?

Ежиков вынул из кармана шинели целую связку ключей на медном кольце и, тряхнув ею, передал мужику.

Подбежал Кадыков.

– Лошадь еще не распряг? – спросил его Озимов.

– Нет.

– Возьми с собой человека и вот по этой записке, – Озимов передал ему бумажку начпрода, – поедешь в магазин и получишь тридцать килограммов рыбы на завтрак. И по пути завезешь нас вот с Ашихминым в сельсовет.

– Есть! – сказал Кадыков. – А кого взять еще?

– Вот хоть учителя, – сказал Возвышаев.

– Нет, я не могу! – испуганно отпрянул Доброхотов. – У нас личная вражда…

– С кем, с Кадыковым? – удивился Озимов.

– Там, в селе… – махнул рукой Доброхотов и судорожно передернулся. – Я прошу вас… Не могу…

– Ладно. Пусть Тима-избач съездит, – сказал Ежиков. – Он знает, где продавец живет.

Кадыков в момент обернулся с лошадью, все седоки попрыгали в кошевку и поехали.

На селе – толпы народу, будто на базаре или в ожидании выноса покойников, – смотрят сумрачно, нехотя дорогу уступают, молчат. И только ребятишки суматошной стаей носятся вокруг них и пронзительно кричат:

– Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой…

– Коммунист, коммунист… вместо дела один свист…

– Ну и село… Прямо кулацкое гнездовье, – негодуя, качал головой Ашихмин и плевал на дорогу.

Озимов мрачно молчал, а Тима-избач, прикрываясь варежкой, тихонько посмеивался.

Возле Совета, над крыльцом которого на палке трепыхался красный флаг, Ашихмин с Озимовым слезли. К ним навстречу тотчас вышли на крыльцо два мужика в нагольных полушубках, но без шапок и, придерживая растворенной дверь, стояли, как часовые, возле косяков до тех пор, пока не прошли Ашихмин с Озимовым.

В сельсовете за мощным двухтумбовым столом из мореного дуба, притащенного из барской усадьбы, сидело еще четверо мужиков; один из них, в центре, был в добротном суконном пиджаке с серым смушковым воротником, чернобородый, с открытым и дерзким взглядом смоляных цыганских глаз. Он и указал рукой на стоящие венские стулья у стены, приглашая вошедших:

– Прошу садиться!

– Вы, должно быть, Звонцов? – спросил его Озимов, присаживаясь.

– Да, ен самый, – ответил с усмешкой, гордясь и собой, и вызывающим тоном своим.

– Говорят, вы свой дом сожгли?

– Чепуха! Он сам сгорел, и дыму не было, – Звонцов глянул на друзей своих, играя желтоватыми белками, и те дружно засмеялись.

– А еще будто вы оказались в беглых кулаках? – продолжал спрашивать Озимов, не обращая внимания на смех.

– Откуда вы это взяли?

– Говорят…

– Говорят, что в Рязани пироги с глазами, их ядят, а они глядят, – бойко ответил Звонцов, и напарники его опять засмеялись. – Чепуха все это. Дом у меня сгорел, это верно. Я в те поры в лесу был… Приехал, поглядел на пепелище да утерся. Ну какой же я кулак, если у меня ни кола ни двора? Жил две недели у кума Степана, в лесу. Вот, мужики позвали меня в Веретье. Хотят председателем Совета сделать. Изберут – буду работать, ежели вы утвердите.

– Значит, вы и проект решения подготовили? Ловко! – сказал Ашихмин. – А где же ваша партийная организация? А Совет? Или у вас их не было?

– Были да сплыли. Их корова языком слизнула, – ответил Звонцов, и за столом опять засмеялись.

– Что-то вы больно веселые, – сказал Озимов. – Не рано ли смеяться? Кабы плакать не пришлось.

– А нам теперь и смех, и слезы – все вместе с вами делить придется.

– Как это – с нами делить? – спросил Ашихмин.

– А так. Сумеем договориться – вместе посмеемся. Не сумеем – плакать будем и мы, и вы.

– Думаете, мы пришли, чтобы плясать под вашу дудочку? – усмехнулся Ашихмин. – А если мы просто посмеемся над вашими условиями?

– Потом же и плакать будете, – ответил Звонцов. – Вместо митинга будет буза. Справиться с такой оравой мужиков вы не сможете. Придется войска вызывать… И думаете, вас по головке за это погладят? Посадят вас за подрыв авторитета Советской власти. А нам терять нечего, окромя своих цепей. Дак вы согласны говорить с нами?