Страница 168 из 189
– Не ехать же нам в драных шубняках! – сказал Матвей Платонович Кречеву. – Еще не примут нас… скажут – батраков привезли.
– Ладно, выдай им шубы и платки! – распорядился Кречев.
Биняк отошел в сторону, но зорко поглядывал, как Фекла доставала большие, крытые черным блестящим драп-кастором шубы, с длинным козьим мехом, пуховые оренбургские платки и клала их на откинутую крышку сундука. В ноздри резко шибануло нафталином и потянуло затхлым удушливым запахом лежалых вещей. Когда Фекла вынула из сундука еще шерстяную розовую кофту, Биняк поймал ее за руку:
– Э-э, стоп, машина! Кофта к верхней одежде не относится.
– Пусти руку, страмник бесстыжий! – рванулась злобно Фекла и наотмашь закатила ему звонкую затрещину.
– А я говорю, кофту отдай! Отдай, кулацкая твоя образина! – заблажил Биняк, махая руками, пытаясь поймать мелькавшую перед его глазами кофту, но Фекла перебросила ее через плечо подоспевшей дочери. Та, поймав кофту, мгновенно прижала ее к груди и бросилась к отцу:
– Папаня, родненький! Что же это делается? – закричала пронзительно и залилась слезами.
– А я те говорю – кофту отдай! – Биняк нагнал ее и прижал к перегородке, тиская, сопя и ругаясь.
– Папаня, папаня! Миленький мой!.. Помогите ж мне! Помогите! – отбивалась она и вскрикивала, поглядывая на отца.
Но Матвей Платонович истуканом застыл на месте, скрестив руки на груди, и только глаза затворил, как от головной боли, да под скулами вздулись и побелели каменные желваки.
– Оставь ты девку! – крикнул Кречев на Биняка. – Совсем офонарел? – И, взяв за шиворот, оттолкнул его к порогу.
– Дак я эта!.. Согласно инструкции, значит. Поскольку не положено брать наряды… – заплетаясь языком, бормотал он, красный и смущенный.
– Дайте собраться людям! Сядьте все за стол! – скомандовал Кречев и, обернувшись к хозяину: – Собирайтесь! А мы подождем…
Через несколько минут они оделись, преображенные, печальные и строгие, как на богомолье собравшись, вышли к порогу.
– Куда нас поведут? – спросил Матвей Платонович.
– Тебя здесь оставят. А их в Пугасово, – ответил Кречев.
– Дак как же мы врозь-то, отец? – всхлипнула Фекла. – Мы с Варькой дальше Тихановского базару и не бывали нигде…
– Господь поможет, – сказал хозяин и осенил себя широким крестом, глядя на божницу.
Варька, прикрыв лицо цветной варежкой, тоже всхлипнула.
– Привыкнете, – сказал Кречев, вставая. – Там не волки, а тоже люди будут… – И, обернувшись, наказал Ванятке:
– Опись построже составь. Все имущество на твою ответственность.
– Крупное опишем, а насчет мелочи – сами забирайте в Совет. Там и переписывайте, и делите. Чего хотите, то и делайте.
– Ну, лады! Через час вернемся.
Кречев с Кульком вышли вместе с хозяевами. Феклу с Варькой усадили в сани, Кулек сел в головашки править, а Кречев с Амвросимовым пошли пеш. В Выселках и на выгоне было безлюдно, но, когда въехали в Нахаловку, вокруг саней закружились ребятишки. Побросав игру в чижики, они долго сопровождали подводу с милиционером и самим председателем Кречевым, звонко, на всю улицу покрикивая:
– Эй, ребята! Кулаков везут!
– Кулаки – дураки, кулаки – дураки!
– Которые кулаки, а которые дураки?
– Кулаки едут, а дураки пеш идут.
– Кулек нешто кулак?
– Кулек – шишак…
– Баран, а ты пустишь нырок промеж саней?
– Пущу!
– А Кульку под задницу?
– Пущу!
– Я те пущу кнутом по шее, – кричал Кулек из саней.
Бабы выходили на крыльцо, выглядывали из калиток, плющили носы об оконные стекла, вздыхали, крестились, жалея одних и посылая негромкие проклятия другим:
– А чтоб вас розарвало! Погромщики! Утробы ненасытные…
– Спаси и помоги им, царица небесная!
– Осподи, осподи! И малого и старого волокут…
– Под корень рубят, под ко-орень…
Матвей Платонович даже рядом с дюжим Кречевым шел молодцом – в черной как смоль длинной сборчатке, в огромных белых валенках, малахай, что решето, на голове… Богатырь!
– Эдакого хозяина вырвали!
– Это дерево из всего лесу.
– Да-а, прямо – купец Калашников!
– Под корень секут, под ко-орень, – доносилось с крылец и от калиток.
А перед райисполкомом целая вереница подвод, как на торгу; вдоль зеленой железной ограды, возле коновязи стояли подводы вперемежку с оседланными лошадьми; на многих санях валялись тулупы, а на них и на сене лежала посуда всякая – и фарфоровая, и стеклянная, самовары, сапоги, крытые сукном и драпом шубы, гармони, иконы и даже бронзовые кресты и паникадила; тут же, возле саней, топали, толкали друг друга, грелись железнодорожные охранники в черных нагольных шубах и с винтовками за спиной. Возчики в красных полушубках и бурых чуйках, подняв воротники и растопырив руки, стояли смирно возле своих лошадей и смотрели на все посторонними глазами.
А поодаль, на высоком просторном каманинском крыльце, толпились рабочие в пиджаках, штабисты в белых полушубках, милиционеры в синих шлемах и в длинных серых кавалерийских шинелях чекисты, приехавшие из Пугасова конным строем. Тут же, на крыльце, на выносном столике, стоял ящик красного дерева, и в широкую, как матюгальник, зеленую трубу с шипением и хрипом вылетали сдавленные звуки, по которым с трудом угадывался голос Шаляпина:
Заразительно и неистово смеялся хриплый заведенный голос. Окружившая этот конфискованный граммофон публика тоже шумно смеялась, притопывала сапогами, валенками, била в ладони и дула на пальцы.
Кулек перед самым крыльцом остановил лошадь.
– Куда везти? – спросил Кречева.
– Сейчас! – Кречев протолкался на крыльце и спросил Ашихмина, заводившего граммофон: – Куда девать очередную семью?
– Какая категория? – спросил тот.
– Первая, – ответил Кречев.
– Так, хозяина веди в пожарку, а семью – во двор.
– Какой двор?
– Риковский!
Кречев повернулся уходить, но его остановили.
– В пожарке полно, – сказал кто-то от дверей.
– Тогда веди в лавку… как его… – запнулся Ашихмин.
– Рашкина! – опять крикнул кто-то от дверей.
– Дак там же распределитель?
– А ты в другую половину. В ту самую, где потом артельный склад был, – сказал от дверей опять тот, невидимый.
– Ясно! – Кречев вернулся к подводе и передал Кульку: – Лошадь привяжи у коновязи. Хозяина, – кивнул на Матвея Платоновича, – в бывший артельный склад… Там сдашь его под роспись.
– Я вам бык, что ли? – с горькой усмешкой сказал Амвросимов.
– Молчать! – рявкнул Кречев. Он волновался от присутствия множества людей, которые глядели теперь на них с крыльца, и торопился: – Давай, давай! Чего возишься? – ругал он Кулька. – Растопырился, как баба.
– Вот это кулачина! – крикнули с крыльца.
– Сазон так Сазон…
– На ем пахать можно…
– Эге! Бочку пожарную возить. Во отъелся за щет рабочего класса…
– И трудового крестьянства…
Кречев подтолкнул под локоть робко стоявшую возле мужа Феклу:
– Пошли, пошли… Чего глаза-то пялить без толку?
– Матвей! Как же нам теперь без тебя-то? Неужели не свидимся? – Губы ее тряслись, глаза наполнились слезами, а рука правая, сложенная в троеперстие, машинально и быстро крестила его мелкими крестиками.
Варька, глядя на мать, тоже начала давиться слезами и гукать, глотая рыдания.
– Будет, мать, будет, – сказал Матвей Платонович, хмурясь и косо поглядывая на гоготавшее крыльцо. – Постыдись плакать перед ними-то… Бог не выдаст – свинья не съест. Спаси вас Христос!
Кречев подвел Феклу и Варьку к высоким тесовым воротам, ведущим в просторные каманинские конюшни. Его встретил охранник в черном полушубке, вкось перехваченный ремнями, с наганом на боку.