Мужики и бабы

В пожарке на голой кирпичной стене висел фонарь «летучая мышь». Возле пожарных бочек, прямо на полу, на сене расположилась арестантская братия – человек десять тихановских мужиков.

Охранявший их милиционер Кулек сидел тут же, на бочке. Арестованных баб держали отдельно, в хомутной, под замком.

Главный пожарный, он же и клубный вахтер, а теперь арестованный Макар Сивый, пек картошку в горячей золе, выкатывал ее из грубки в широкую, как лопата, ладонь и, перебрасывая с руки на руку, приговаривал:

– Ну, кому с пылу с жара от архангела Макара?

– В преисподней не архангелы прислуживают, а черти, – мрачно сказал Прокоп.

– Ишь ты, какой апостол кислых щей! – удивился Макар. – Нет тебе святого причастия. Держи, Андрей Иванович! – и бросил картошку Бородину.

Кроме Андрея Ивановича тут были Четунов, Вася Соса, Тарантас, Бандей, Барабошка и Андрей Кукурай. Сидели больше все отказчики – одни отказались идти кулачить, другие – излишки сдавать. Кукурай за хулиганство попал – вымазал дегтем ворота Зенину. А Мишку Бандея забрали сразу по двум статьям: на заем не подписался и лыжи навострил – поймали возле кладбища, на паре ехал. «Ты куда?» – «К свату на крестины, в Гордеево». – «А рожь на пропой везешь?» – «Рожь на мельницу». – «Ты что, ай позабыл, что все мельницы закрыты?» – «А хрен вас знает. У вас семь пятниц на неделе». – «А ну, заворачивай оглобли!»

Рожь отвезли на ссыпной пункт, лошадей оставили на бывшем поповом дворе, а Мишку в пожарку проводили. Поймали его Чубуков с милиционером Симой; Сима на повозку сел, а Чубуков наганом подталкивал Бандея – ступай, говорит, веселее, не то люди подумают, что ты не по своей охоте рожь сдаешь.

Бандей матерился на всю пожарку:

– Мать твою перемать!.. Олух я царя небесного! Большаком поехал, а! Надо же! Не голова, а чурка с глазами. – И бил себя ладонью в лысеющую голову. – Надо бы мне, дураку, по той стороне оврага, поповым полем… Не то бы свез Пашенковым… Лучше в карты проиграть.

– Садись, Прокоп Иванович! – потянул Алдонина за полу полушубка Бородин. – В ногах правды нет.

– Еще насижусь, Андрей Иванович! Ты-то как здесь очутился?

– По ордеру… Отказался идти кулачить.

– Не пойму, что за балаган? – сказал Прокоп, качая головой. – Ладно, меня кулачить собрались, ты отказался кулачить. А вон Кукурая зачем сюда притащили?

– Я Зенину на воротах «анчихриста» написал дегтем, – вскинул тот подслеповатое лицо.

– За религиозную пропаганду пошел? – усмехнулся Бородин.

– Кукурай идет по политической линии, – отозвался от печки Макар, дуя на очередную картошку. – Его бы надо к бабам в хомутную, поскольку он с ними заодно, за церкву страдает. Да бабы отказались пущать. Сперва, говорят, охолостите его. А у нас коновала нет.

– Нащет политики прошу не выражаться, – строго предупредил с бочки Кулек.

– А ты не имеешь права разговаривать, поскольку на посту стоишь! – крикнул Бандей Кульку.

– У меня такое право – что хочу с тобой, то и сделаю, – сказал Кулек.

– Ты? Со мной? Да плевал я на тебя. Он сделает, что хочет?.. Да ты даже выгнать меня отсюда не имеешь права. Это я захочу – и начну вот над тобой изгиляться, а ты меня не выгонишь…

– Э-э, как она, как ее… Мужики, хватит ругаться. И так тошно.

– Андрей Митрич, а тебя пошто приволокли? – спросил Прокоп Барабошку.

– Не говори и не спрашивай… – Барабошка только рукой махнул, но после паузы с жаром заговорил: – Э-э, как она, как ее… Подлец Якуша Ротастенький, какой подлец!.. Доказал на меня, будто я прячу кирпич артельный в сарае тестя. Но какой же он артельный? Когда еще выкупил я его! Спросите, говорю, Успенского или Алдонина, они подтвердят. А мне говорят: те элементы лишены голоса. Их показания недействительны.

– Они всем глотку затыкают, – сказал Вася Соса. – Сами дерут и сами орут.

– Э-э, как она, как ее… Смеются! Сарай, говорят, тестя, кирпич артельный, а ты вроде за сторожа. Я берег его на дом, говорю. Не слушают: артельный кирпич, и все тут. Так и отобрали. Зенин приехал, Ротастенький да Ванятка Бородин. А мне, значит, в насмешку суют бумагу: подпиши, говорят, что добровольно сдал кирпич. Такое зло взяло… Плюнул я в рожу Зенину. Вот за это и забрали меня.

– Ротастенький – вор отпетый… А Ванятка Бородин… Мать его перемать! – заскрипел зубами Вася Соса. – Не при тебе будь сказано, Андрей Иванович… Все ж таки он тебе братец. Ему бы не только яблони посечь – голову оторвать и бросить в болото.

– Попрошу прекратить выпады нащет политических угроз! – повысил голос Кулек.

– Да пошел ты к… – Вася выругался, опять скрипнул зубами и стукнул пятерней себя по коленке.

– Что Ванятка? Не в нем суть. Не сивый мерин, так чалый найдется. Все равно запрягут и поедут, – отозвался Бородин. – Ты соображай про тех, которые погоняют.

– Нет, мил моя барыня! И те, кто погоняют, и те, которые везут, – все виноваты, – живо отозвался Тарантас. – Мы вот здесь за что с тобой сидим? А за то, что телегу отказались везти с конфискованным добром. Вот если б все в один голос отказались, тогда б небось они б запели лазаря, эти погоняльщики.

– Да, тасуют нас, как колоду карт; кто против кого ляжет, тот того и за глотку берет, – сказал Андрей Иванович. – Сплошные черви козыри. Эх, воля-воля, всем горям горе, как говорил Иван-пророк, подойдет время – взыграет собачье семя. Вот оно и взыграло, и грызем друг друга…

Прокоп сел на корточки, прислонясь спиной к колесу пожарной повозки, вынул кисет, стал скручивать «козью ножку». К нему живо потянулись со всех сторон:

– Дай-кать затянуться.

– Не жизня – тоска зеленая.

– Что ж вы на дармовщину-то летите, как мухи? Ай свой табачок бережете?

– Вы-ыкурили! – отозвался за всех Макар. – Только и смалят махру да языками чешут.

– А чего ж делать? Каб работа была…

– Скажи спасибо, что печь топится. Вытягивает. Не то бы мы все здесь от табачного дыма задохнулись.

– А вот, мил моя барыня, кабы за стол мужика посадить энтим начальником. Скольки бы табаку он высадил за день?

– Фунт!

– Кило!

– Полпуда!!

– Насчет веса не скажу в точности… Но жалованья на табак не хватило бы.

– Женшшыны, как мухота, задыхались бы.

– Га-га-га!..

– До смеху ли теперь? – в сердцах сказал Прокоп и плюнул. – Глупый народ!

– Ото верно, Прокоп Иванович, – согласно кивнул Тарантас. – Здесь все глупцы сидят, которые отказались. Умные на печке спят, а завтра пойдут кулачить.

– Прижмут – пойдешь… Куда денешься… как она, как ее… Не один, так другой.

– А что мне другие? – вспыхнул опять Вася. – Я не хочу грех брать на душу, понял? А ежели завтра заставят тебя бить? Бить меня, к примеру? Ты чего ж, станешь бить? Чего молчишь?

– Что ты пристал к нему? – осадил Бородин Васю Сосу. – Доживем до завтра и увидим, кто кого бить станет, а кто и сдачи даст.

– У нас сдачи? Ну нет, мил моя барыня… Были мужики… А теперя не народ, а телята комолые. Их с одной палкой куда хошь загнать можно.

– Хотел бы я посмотреть, как ты палкой детей моих погонишь из дому! – покрываясь багровыми пятнами, зло проговорил Прокоп.

– А что ты сделаешь? – спросил Тарантас, угрюмо глядя на Прокопа и тоже накаляясь внутренним жаром до красноты на скулах.

– Застрелю как собаку! – сорвался на фальцет Прокоп и дернул пальцем, словно его ожгло.

Кулек, успевший задремать, при этом пронзительном окрике спрыгнул с бочки и, ошалело ворочая белками, не понимая, кто и что говорил, рявкнул сразу на всех:

– Ма-а-алчать! Не то всех пересажаю!..

– Куда? На бочку, что ли? – спросил Бородин, и все загоготали.

Прокоп встал от колеса, с видного места, и прошел в угол за печку, а Кулек снял с головы синий шлем и стал закатывать тряпичные уши, чтобы лучше слышать, потом водрузил его на самую макушку.

– Прекратите разговоры! – наконец изрек он, снял с передней стенки фонарь и отнес его, повесил над входной дверью. Теперь на мужиков падала громадная тень от повозки с бочкой, и они задвигались, зашуршали сеном, укладываясь на сон грядущий.