Девчонки на войне

— Ты никогда не помешаешь, Лина Яковлевна. Садись, посумерничаем.

Елисеева молча поглаживает Женю по плечу, потом говорит:

— Хочу попросить вас, товарищ командир, вот о чем: сегодня в школе вы рассказывали деревенским женщинам о перелете. Я думаю, что и нашим девушкам полезно будет послушать вас. Когда еще выдастся такой свободный час!

— Да они и так все знают, — пытается отказаться Раскова. — Летчики ведь.

— Нет, нет, — настаивает комиссар, — то все официальные сообщения, а вы расскажите подробнее. Им все мелочи интересны и полезны.

— Вижу, что у меня сегодня будет день воспоминаний, — смеется Марина Михайловна. — Ничего не поделаешь, раз комиссар настаивает, придется подчиниться.

По знаку комиссара девушки собираются в кружок вокруг печки. Кое-кто забирается на верхний ярус нар: отсюда, в мерцающих бликах огня, хорошо видны лицо командира, головы девушек, склонившихся к ней, — темные, светлые.

…Я слышу негромкий голос нашего командира и вижу бескрайний простор хмурого осеннего неба, затерявшийся между облаками обледеневший самолет. Вижу, как летчики Валентина Гризодубова и Полина Осипенко, сменяя друг друга, вот уже много часов ведут самолет все дальше на восток. Только штурман — наш сегодняшний командир — несет бессменную вахту. Давно уже нет связи с землей: где-то на середине пути, за Красноярском, самолетная радиостанция вышла из строя, и штурману приходится контролировать маршрут только по компасу и часам.

Они летели «вслепую», не зная ни погоды по маршруту, ни точного местонахождения. Толстые, холодные облака не выпускали самолет из плена. Лишь к ночи смогли пробить облачность на высоте около шести тысяч метров. Звезды таинственно и враждебно мерцали в матово-черной глубине неба. Постепенно исчезла корка льда на крыльях — термометр за бортом показывал минус тридцать восемь…

Высунувшись в верхний люк, Раскова пыталась запеленговать хотя бы пару звезд, чтобы уточнить ориентировку, но то, что она делала раньше быстро и четко, сейчас давалось с большим трудом: в жгучем морозном потоке воздуха руки ее в тонких шерстяных перчатках застыли через несколько секунд. Негнущимися пальцами работала она с секстантом, устанавливая уровень и производя отсчет азимута звезд, на глаза ей набегали слезы и мгновенно примерзали к щекам. Время от времени она засовывала пальцы в рот и отогревала их своим дыханием, с отчаянием и враждою глядя на ускользающий блеск звезд.

Наконец, закончив отсчет, она спустилась вниз и задвинула люк. Некоторое время сидела сжавшись, засунув под мышки заледеневшие руки, не слыша голоса командира, что-то сообщавшей ей по переговорочному устройству. Когда унялась противная, холодная дрожь и руки стали снова послушными, она принялась за расчеты. Выходило, что самолет уклонился далеко влево от намеченного маршрута, и теперь появилась новая опасность, более грозная, чем обледенение: горючее могло кончиться раньше, чем они прилетят к месту посадки — Комсомольску-на-Амуре.

Разложив на полу кабины полетную карту, Раскова при свете тусклой бортовой лампочки проложила истинный курс и дала команду изменить маршрут полета. На рассвете они пошли вниз. Под ними серело свинцовое Охотское море. Белые гребни волн плясали внизу под самолетом на пустынном пространстве. Облачность заволакивала изломанный, скалистый берег, где не было видно ни дымка, ни признаков жилья. Только море беззвучно, как в немом кино, бросалось на скалы.

Они взяли курс на Комсомольск. Появилась надежда, что при попутном ветре, который сейчас дул с востока, самолет долетит к месту посадки. Море уже осталось далеко позади, самолет шел на высоте чуть больше тысячи метров, проплывали внизу падь за падью, раскрашенные грустными осенними красками. Неожиданно на щитке приборов замигала красная лампочка: горючее кончалось. Надо садиться…

Где? Как? Внизу, на многие сотни километров расстилалась тайга. Нельзя было медлить, надо искать место для посадки, пока еще работают моторы. Позже, в спешке, это сделать будет значительно труднее. Командир корабля Валентина Гризодубова решила садиться на болото, которое она заметила в распадке между двумя сопками. Но при такой посадке в первую очередь опасность грозила штурману — ее кабина была в носу самолета, и, чтобы исключить эту опасность, командир приказала Расковой покинуть самолет, выброситься с парашютом…

— Я бы не прыгнула… — слышится шепот Клары Дубковой — штурмана и моей подружки. — Ни за что. — Она широко открытыми светлыми глазами, почти не мигая, смотрит на рассказчицу.

— Прыгнешь, когда командир прикажет, — тихонько отвечаю я. Раскова поднимает голову и встречается взглядом с Кларой.

— Кое-кто, я знаю, не очень-то любит прыгать с парашютом. А ведь в бою это может оказаться единственным шансом, последней возможностью спасти жизнь. Надо будет нам провести тренировки. Как думаешь, комиссар?

— Да, конечно. Только боюсь, что времени у нас не будет, — отзывается Матушка.

— А дальше, Марина Михайловна, что было? — спрашивает Женя.

— Дальше? — Раскова на минуту задумывается. — Затянула потуже ремень да и нырнула в нижний люк.

Раскова щурится от вспыхнувшего в печке пламени, и в глазах ее блестит усмешка.

— Думаешь, с охотой прыгала? Не очень… Так не хотелось покидать самолет, а надо было.

…Сумрачная, осенняя тайга наплывала снизу. Парашют раскачивался, словно гигантские качели. Когда он раскрывался, ее здорово рвануло кверху, так что в своем меховом комбинезоне она застряла на подвесных ремнях и никак не могла подтянуться и сесть, как положено при прыжке. Так и летела вниз с вытянутыми ногами, почти стоя.

Слева, мимо нее, прошел со снижением самолет. С высоты ей был виден тот распадок, где собиралась приземлиться Гризодубова. Но потом порыв ветра понес парашют, распадок скрылся за спиной, и Раскова приготовилась к приземлению.

С треском ломались тонкие ветви под тяжестью парашюта, стропы захлестнулись на острой вершине дерева, осыпавшаяся хвоя колким дождем падала на лицо. Раскова повисла боком, метрах в двух от земли, с трудом расстегнула замки парашюта и упала вниз. Земля еще покачивалась под ней, и обнаженные, будто обгорелые вершины лиственниц плыли перед глазами. Она села на мягкий бугорок хвои, растирая ушибленную при прыжке ногу. Меховые унты слетели с ног в воздухе, остались только тонкие носки из козьего меха. Подтянула их повыше и стала завязывать тесемки.

Вокруг стояла непостижимая тишина. Временами слышался только шелест парашюта, раздуваемого ветром, как парус. Последние минуты в самолете, прыжок, приземление не давали ей времени ни на какие размышления. И даже сейчас, сидя под лиственницей, с которой все еще неслышно падали хрупкие иглы, Раскова чувствовала лишь неимоверную усталость. После более чем суточного полета, тревог, после изнуряющего холода, донимавшего все эти часы, ей хотелось сейчас закрыть глаза и уснуть. Она с трудом заставила себя подняться. «Надо идти… Надо искать самолет, может быть, там нужна моя помощь».

Мы слушаем рассказ командира затаив дыхание. Сверху рядом с четким профилем Расковой я вижу лицо Жени. Она то хмурится, то нервно потирает руки, то вдруг замирает неподвижно, словно вслушиваясь в каждое слово командира. На лице ее попеременно отражаются тревога и удивление. Изредка, словно про себя, она протяжно произносит: «Ах-ха-ха», — и оглядывает строгими глазами сидящих вокруг.

Перед тем, как тронуться в путь, Раскова проверила пистолет и переложила его из кобуры в грудной карман. Пошарила в других карманах, но, кроме надломленной плитки шоколада, больше ничего не нашла. Аварийный запас еды и одежды остался на борту самолета… «Не беда, — подумала она, — воды тут много, а к месту посадки доберусь скоро».

Ей казалось, что стоит подняться на сопку, у подножия которой она приземлилась, как она сразу увидит самолет. Но когда сквозь сцепленные кусты, перепутанные высокой травой, выбралась на вершину, перед ней открылась бескрайняя тайга — с голыми лиственницами, обвитыми пламенеющими листьями дикого винограда, с зелеными конусами хмурых елей, тайга, то сбегающая вниз по распадкам, то пестрыми пятнами взбирающаяся к вершинам дальних и ближних сопок. Низкие облака почти недвижимо висели над головой.