Страница 16 из 28
Внешняя обусловленность внутренних явлений и их отражение в сознании человека – вот идейный фундамент научной психологии.
Подлинной ариадниной нитью, которая ведет ученых правильным путем через запутаннейшие лабиринты человеческой психики, назвал теорию отражения лауреат Ленинской премии А. Леонтьев. В этом секрет столь широкого интереса к психологии. Как только во главу угла была поставлена теория отражения реальной действительности в человеческом сознании, психология стала наукой, нужной всем.
– Не далеко ли мы уходим от темы нашего разговора? – может спросить читатель.
Нет, ответим мы. Ибо теперь стало совершенно ясно, что нет такой области психологии, где физиологические причины и, в частности, «физиология предвидения» не играли бы существенной роли.
Нужно сказать, что такой подход к проблемам взаимосвязи, взаимовлияния физиологии и психологии давно интересовал не только специалистов, но и многих широко мыслящих представителей интеллигенции. Сошлемся, например, на весьма примечательное письмо Н. П. Огарева, написанное им А. И. Герцену: «Груба еще физиология, Герцен! Наука не берет еще в расчет всю тесную цепь нервных потрясений, а между тем жизнь интегрирует их в каждом росте организма. За непониманием этой постоянной интеграции ни физиология, ни история не поставили еще своей формулы и потому, с одной стороны, только рассеянные наблюдения, а с другой – натянутые теории по крупным данным. Обе науки, которые должны составлять одно целое, хромают в разбивку».
К сожалению, то, что писал Огарев об истории, сегодня в значительной степени применимо к психологии и другим гуманитарным наукам. И если мы хотим (а мы этого хотим) попытаться сблизить столь далекие, казалось бы, области науки, попытаться пополнить наши сведения о духовной жизни человека за счет всех возможных источников знания, попробуем сделать еще один шаг – от физиологии к психологии, а затем от психологии вообще к психологии интеллекта.
Поколения наших далеких предков глядели на Луну. Но лишь одному из них пришла в голову светлая мысль: создать по образу и подобию небесного светила вещь, дотоле неведомую, – колесо.
Сотни завсегдатаев балов и гостиных знал чопорный Петербург. Но лишь один из них написал: «Средь шумного бала, случайно, в тревогах мирской суеты...»
Мы говорим – талант. Мы говорим – гений. Говорим – искра божия. В последнее время можно услышать даже, что изобретатель колеса был гениальнее Эйнштейна.
Гениальность обрастает сравнительными категориями – больше, меньше.
Но все эти слова не более, чем звук пустой.
Потому что нам не известно ровным счетом ничего о «механике таланта». Смутно мыслится, что связан талант с умением анализировать, членить явления на элементы и с умением обобщить разные части одного явления, создать из мозаичных осколков цельную картину. Тут же проглядывается и способность схематизировать информацию, отбросить побочные штрихи, оставив только главные. Наконец, нельзя, наверное, забывать и о редком даре сравнения, соотнесения видимого с неким эталоном, абстрактным идеалом.
И как ни расплывчаты эти интуитивные характеристики, они позволяют сделать вывод на первый взгляд неожиданный: ведь все перечисленные признаки есть признаки научного мировоззрения. А следовательно, можно допустить, что и творчество поддается анализу на основе точных научных категорий. Останемся сегодня в стороне от дискуссии о различиях мышления художника и ученого. Наоборот, попробуем выделить здесь некоторые общие черты. Очевидно, первой из них будет понятие (заметим кстати, что в точном, энциклопедическом значении слово «интеллект» есть «понятие»). Так как же формируется понятие? Как из потока разнообразнейшей информации кристаллизуется образ? Заметим сразу же, что, хотя интеллект и связан со знанием, связь эта значительно сложнее расхожих количественных отношений.
Демокрит, например, знал смехотворно мало с точки зрения человека XX века. Некоторые его «научные данные» кажутся нам просто забавными. Так, объясняя устойчивый вяжущий вкус, который оставляет во рту айва, Демокрит писал, что атомы айвы имеют винтообразное строение и, ввинчиваясь в нёбо, затем с трудом удаляются оттуда. Однако вспомним и другое – как формулировал Демокрит понятие о единстве и изменчивости мира. Он считал, что существует несколько типов мельчайших неделимых частиц–атомов. Перегруппировка атомов есть основа изменения всего сущего. А их неизменность – залог неизменности мира.
Это понятие пережило тысячелетия.
Ныне психология интеллекта, психология понятий стала одной из важнейших областей психологической науки. Тщательнейшим образом исследуется все: история возникновения тех или иных представлений, их изменения, возможности влияния на процесс формирования понятий. И немалая роль здесь принадлежит экспериментам зоопсихологическим.
Человек нерасторжимыми узами подобия связан с животным миром – это не раз доказывалось как теорией эволюции, так и новейшими исследованиями биоников. Многие наши понятия, как утверждает советский ученый А. Гальперин, есть не что иное, как более или менее развитые представления животных. И следовательно, истоки их лучше всего изучать на животных.
Например, разве только человеку принадлежат количественные представления, основа точнейшей науки – математики? Нет, известный опыт подтверждает, что даже куры с их вошедшими в поговорку «куриными мозгами» успешно ориентируются в понятиях «больше– меньше». Суть опыта такова: перед голодной птицей клали несколько зерен разного размера – кукурузные, пшеничные и просяные; курица прежде всего набрасывалась на более крупные – кукурузные, слегка утолив голод, она переходила к пшеничным, а затем уже к зернам проса.
Аналогичное положение и с представлениями пространственными: если к банану-приманке ведет несколько ниток (причем наряду с закрепленными нитями есть и такие, которые до банана не доходят или, наоборот, свободно продлеваются за приманку), обезьяна очень точно из мешанины коммуникаций выбирает те, воспользозавшись которыми, можно подтянуть к себе лакомство.
Этот опыт имеет и еще один вариант. Нитка свободно присоединяется к банану, но не скрепляется с ним. Здесь животное ошибается. Оно дергает за нить, не соединенную с приманкой. Обезьяна привыкла к тому, что в ее среде все прилегающее друг к другу – едино. Растущая на дереве ветка едина со стволом. Висящий плод не может быть отдельным от сучка. Исходя из этого принципа, животное так же оценивает все явления мира. И ошибается. Ибо не все близкое едино.
Кажется, очень просто: формировать понятие о предмете или системе на основе одного признака, придавать этому признаку значение глобальное ошибочно.
Проверим очевидность этого тезиса. Самый простой пример. Возьмите в руку карандаш. Правильно ли характеризовать его понятием «один»? Очевидно, правильно. Это привычно. Но не совсем верно, ибо у вас в руках предмет, который весит 30 граммов, длиной 25 сантиметров, имеющий шесть граней. Как видим, от единицы далековато.
В данном случае одна характеристика предмета – его изолированность от остальной пачки карандашей – возведена в общий принцип, определяющий понятие «единица». Но, как видим, изолированность совсем не означает единичность. Отвечая на вопрос «сколько?», следует обязательно спросить «чего – сколько, в сравнении с каким эталоном – сколько?»
Конечно, такой подход связан с необходимостью абстрагироваться от реальных условий. А это уже чисто человеческое качество. Животным, как считают психологи, оно не свойственно. Не выделяя самостоятельного значения цвета, обезьяна тем не менее точно знает, какие плоды не дозрели, какие поспели, а какие переспели. Опыт позволяет предположить, что у нее цветоощущение указывает на все остальные свойства предмета – годится он в пищу, годится про запас или вообще несъедобен. Переход от такого обобщающего использования одного признака к подлинно научному формированию понятий, от биологического восприятия мира к интеллектуальному, есть величайшее достижение человеческого разума.