Старина четвероног

Осталось совсем немного, и все же мы смогли сесть

лишь через полчаса. Самолет кружил и кружил над аэродромом— какая-то упрямая антенна никак не хотела возвращаться на свое место. В конце концов пришлось снять один из листов фюзеляжа, чтобы с ней совладать.

Мы приземлились. Дверь открылась, я первым ступил на трап, и в тот же миг меня ослепили фотовспышки. Но до этого я успел заметить большую толпу людей, которая непрерывно увеличивалась. Откуда столько народу? Моя растерянность и недовольство только усилились, когда Джордж Мур из радио ЮАС схватил меня за локоть, сунул мне под нос микрофон с длинным проволочным хвостом и обрушил на меня град вопросов. Звуки, которые я издавал, напоминали скорее лягушачье кваканье, нежели человеческую речь. Во всяком случае, мой сын, который дома, в Грейамстауне, слушал радиоинтервью, сказал маме:

Мама, это же не папа!

На что она, жадно прильнув к приемнику, кратко и выразительно ответила:

Молчи!

Беспокойная, взбудораженная толпа увлекла меня к зданию аэропорта. Мне страшно хотелось пить, я попросил кофе. Таможенный офицер сунул мне формуляр, дал ручку и велел расписаться. Дежурный офицер передал, что главнокомандующий ждет у телефона — не подойду ли я? Я доложил о завершении рейса и выслушал поздравления. Он спросил, отпускаю ли я самолет или хочу долететь до Грейамстауна? Я поделился своими планами: нельзя ли завтра доставить меня в Кейптаун, чтобы я мог показать рыбу доктору Малану? Не может ли главнокомандующий возможно скорее известить соответствующие власти о моем намерении? Он обещал все сделать. После этого я сообщил Блову, что мы завтра, вероятно, полетим в Кейптаун, объяснил почему. Блов — он к этому времени совершенно покорился своей судьбе— предупредил экипаж. Несколько позже меня соединили по телефону с женой. Я кратко рассказал ей о рейсе и о своих планах.

Мой кофе остыл, принесли еще, но едва я промочил пересохшую глотку, как Джордж Мур вернул меня к жестокой действительности, сказав, что я должен сказать в микрофон еще несколько слов — весь ЮАС ждет! Лишь значительно позже я узнал, что ради этой передачи в тот вечер перестроили всю программу.

О ужас! 21.00, мы условились вылететь в 3.30 ночи, и я так устал, что едва в состоянии вымолвить слово. Уныло поглядев на Мура, я спросил:

И что же я должен говорить?

Что угодно. Хотя бы несколько слов.

Я задумался. Если слушатели ждали моего выступления, неудобно ограничиваться несколькими словами; им хочется знать, в чем дело, а такую историю при всем желании не изложишь в двух-трех словах! Тут я вспомнил про свои записки и сказал о них Муру, но заодно предупредил, что рассказ займет не меньше двадцати минут. Представьте себе мое разочарование, когда он, вместо того чтобы ответить, что это слишком много, воскликнул:

Отлично, профессор! Говорите сколько хотите!

И по его тону было ясно, что он совершенно искренен.

Мои бумаги лежали в самолете. Один из членов экипажа пошел их искать, а я тем временем выпил еще горячего кофе и попытался подготовить свое сознание к предстоящему испытанию. Теперь важно не устроить мешанину; мои записки представляли собой очень грубый набросок. Но вот бумаги вручены мне, и я стал их разбирать. Кругом толпились набившиеся в комнату люди. Впрочем, я их едва различал, усталость застилала взор темным облаком.

Я заговорил — вернее, закаркал — в микрофон, с трудом подчиняя себе голосовые связки. И тут случилось чудо: я забыл об окружающем и перенесся в прошлое, заново переживая все — мои тревоги, неуверенность, адское напряжение. И все это было так отчетливо, что когда я говорил о своих слезах при первом свидании с целакантом на шхуне Ханта, то обнаружил, что опять плачу. Потом мне совершенно изменил голос. Я жестом попросил еще кофе и продолжал рассказ. К концу я чувствовал себя подобно воздушному шару, из которого выпустили воздух, и бессильно поник головой. Черный туман, яркие вспышки… Мур привел меня в себя, спросив, думал ли я уже о том, какое наименование дать новой рыбе. Да, ответил я, в честь доктора Мала на и в честь места поимки— острова Анжуан — я предварительно окрестил ее Malania

anjouanae. Минутная пауза сменилась взрывом аплодисментов. Кто-то схватил мои бумаги, говоря:

Разрешите взглянуть на эти записки.

Я слишком устал, чтобы следить за реакцией окружающих. Кажется, все кончено, уж теперь-то меня оставят в покое? Или мне до конца жизни не отделаться от ощущения предельной усталости? А безжалостный Мур снова сует мне свой микрофон:

А теперь прошу вас, профессор, несколько слов на африкаанс. Пожалуйста, не огорчайте наших слушателей африкандеров.

В полузабытьи я сделал над собой усилие и услышал словно издалека чей-то чужой голос, который излагал случившееся на африкаанс. Слова текли независимо от моей воли. Я до сих пор не решаюсь попросить, чтобы мне дали прослушать эту часть моего выступления.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВОЛНА

ОПАДАЕТ

Глава 1 5

Обломки

ХАОТИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ о хаотическом времени…

Дни и ночи, последовавшие за нашим возвращением в Грейамстаун 31 декабря 1952 года, напоминают кошмар, и я затрудняюсь нарисовать связную картину. Моя секретарша уехала со своей семьей на праздники и не оставила никаких сведений о том, где ее можно найти. Да если бы она и оставила их, я все равно не стал бы ее беспокоить, потому что рождество и Новый год в ЮАС целиком посвящаются отдыху. Она должна была вернуться через две недели. В это время года даже премьер-министр отдыхает, во всяком случае, пытается отдохнуть, — ведь может произойти что-нибудь неожиданное, например война или открытие целаканта.

Конечно, и без меня в университете что-то делалось, и все же за мое отсутствие накопилось, как обычно, немало сложных проблем. К счастью, я свободен от забот, которые влечет за собой богатство; у человека и без того довольно хлопот. Мне была бы сухая постель и сытный обед…

С первой же минуты отовсюду начали звонить. Могу ли я подтвердить то-то и то-то? Собираемся ли мы оставаться в Грейамстауне? Не может ли такой-то и такой-то представитель печати, радио, телевидения, кино, издательства приехать ко мне, чтобы взять интервью?

Такой напор и в обычное-то время нелегко выдержать, теперь же он казался мне просто невыносимым. Я целую неделю фактически не спал. Хорошо еще, что я вообще сплю меньше нормального, а мое тело и мозг напоминают изношенную машину, мелкие недостатки которой скрадываются, когда она работает на полную мощность. Жене досталось не менее моего, она разрывалась на части, выполняя обязанности секретаря, защитного барьера и ассистента по всем вопросам. Даже наш младший лаборант был в праздничном отпуске!

Последний день 1952 года… Мой измученный мозг старался отодвинуть все заботы на будущее. Выдержим ли мы такое напряжение, такие темпы?

Звонок — международная станция. Лондонский «Таймс» просит статью. Когда? Желательно тотчас, иначе она потеряет актуальность. Хорошо бы передать по телеграфу. Я сказал, что не могу поручиться, слишком уж много дел, но посмотрю и сделаю все возможное. Сообщу не позже завтрашнего утра. Значит, можно подготовить место для статьи? Да, но я ничего не обещаю твердо. Этот разговор происходил под вечер 31 декабря 1952 года.

Я рассказываю обо всем этом отчасти для того, чтобы показать возможности современных средств связи, отчасти потому, что моей статье предстояло сыграть важную роль в устранении нежелательных последствий, вызванных тем, что к целаканту прилепили ярлык «недостающего звена».

Собственный мозг нередко меня озадачивает, даже тревожит. Дело в том, что какая-то его частица ведет втайне свою работу даже тогда, когда я очень занят совершенно другой проблемой. Как я ни устал, я знал, что напишу статью; пока же мне было не до нее. Телефонные звонки приковывали нас к дому, в конце концов мы попросили телефонную станцию смилостивиться над нами. Я спал как убитый пять часов, но в три часа ночи проснулся… с готовой статьей в голове! Я тихонько — хотя тогда даже бомба не разбудила бы мою жену — слез с кровати, прокрался вниз и заварил чашку кофе. У меня не поворачивается язык осуждать тех, кто привержен к алкоголю или табаку, ибо я сам не без слабостей. В критические моменты всегда ищу спасения в кофе.