Страница 23 из 38
Орнаева слушала, скептически вначале, потом все внимательней и задумчивей; она перестала видеть нужду в слепом, упрямом отрицании всего, чему, в сущности, не имела права не верить… Кому ведомо существование носителей злых начал, распространителей плотской греховности между людьми, тот не может не признавать и обратной стороны мирского бытия, не верить существованию носителей света и духовной правды.
Эта женщина, подпавшая под власть зложелателей человечества, не была от природы зла. Ею овладели не чрез коварство ее или преступность, а воспользовались ее легкомыслием, любовью к роскоши, тщеславием и эгоизмом. Раз овладев ею, нетрудно было направить ее на всякое зло путем страха жестоких возмездий… Ослушаться, не свершать требуемых услуг, как бы ни были они преступны, в ней решимости не хватало; она прежде всего была рабыня своего эгоизма, своих страстей и плоти. Но это вынужденное повиновение ей не мешало втайне возмущаться против своего рабства. Если б был ей дан выбор, теперь, когда она знала многое и еще о большем догадывалась, она не пошла бы, вероятно, «в кабалу»… Так ей, по крайней мере, часто казалось в минуты возмущения духа и страха за будущее, — за дальнее будущее, — неведомое…
Ода и рада была бы упразднить такую заботу, вполне отрешиться от веры в возмездие, в бессмертие духа и загробное существование, но не могла, потому что такое отвержение казалось ей противоречием и абсурдом. Если бы все, проповедуемое Белым братством, было пустым измышлением, из-за чего же было с ними биться их противникам?.. В этом мире плоти и осязаемых фактов, и без стараний адептов злых начал, все злое торжествует. О чем же им хлопотать? Зачем им стараться отымать духовные утешения, отвлеченные верования у идеалистов, которым и без того плохо живется в свете?.. Из-за присущего им зло-желания?.. Так ведь страдания и беды рушатся на злополучные головы идеалистов именно в силу их непрактичности и заоблачных стремлений; зложелателям человечества не вернее ли их оставить при опасных их увлечениях, если они заблуждаются и напрасно простирают руки к пустым небесам?.. Очевидно, так бы они и делали, лишь смеясь над глупцами, мечтающими о несуществующих идеалах, если б точно эти небеса были пусты!.. Но нет! Черное братство изощряется над задачей отвлечь их, заставить забыть, заставить обратиться к плотским радостям и стремлениям. Так, значит, в этом забвении, в обращении от духа к плоти и есть то зло, которое Велиары стремятся нанести человечеству?..
А если так, то служить им орудием — не только преступление, но и величайшее безумие!
Орнаева не была безрассудна; напротив, в ней логика и ум до сих пор преобладали над сердцем, которого движения парализовались эгоизмом. Сомнения часто ее тревожили… Теперь же искренность, убеждение и красноречие профессора на нее подействовали отрезвляюще. Он бессознательно терзал ее, открывая ей глаза на то, чему сам веровал, вселяя в нее невольный страх, что она погубила себя. Она слушала, дивилась, соображала, а в душе ее возникало эхо давно слышанного «где-то», совсем было, забытого великого слова:
«Не бойтесь убивающих плоть, а душу погубить не могущих…»[21]
Не это ли самое она творит над собою: не убивает ли вечного своего духа из-за страха во всяком случае неизбежной телесной смерти?..
В тот вечер Софья Павловна уехала от Ринарди сама не своя. Она даже не дождалась возвращения графа Кармы с прогулки; отговорилась сильной головной болью и распрощалась со своим родственником в очевидном волнении. Она чувствовала, что не осилить ей дум, вопросов и сомнений, наплывавших на нее невольно, как ни старалась она заглушить их. Она внутренне трепетала от страха, чтоб ее повелитель не прочел того, что в ней творилось, но не могла в душе не проклинать его оков, его самого, властелина своего и мучителя.
Она так боялась всякого явления, от него исходящего, — отзвука его насмешливого голоса или его светящихся писем, а тем более его облика, иногда пред ней мелькавшего, как накануне в башне, — пугая ее своей реальностью, что она нарочно долго не шла к себе; беседуя, сама не зная о чем, с двумя-тремя лицами, никогда не оставлявшими ее в полном одиночестве, гостившими в Рейхштейне, она дождалась возвращения графа Ариана и его задержала очень долго. Она сама себе не отдавала ясного отчета о том, что с ней творится, — но что-то творилось, положительно, странное. Ее тревожили беспокойные мысли, — мысли не о себе самой: в ней пробудилось раскаяние относительно Майи, с той самой минуты, как им мелькнул злобно-радостный взгляд на картине в башне. Теперь, после рассказов профессора, ей страстно захотелось убедиться, что ее вмешательство в жизнь молодой девушки не нанесет ей вреда непоправимого…
Продолжительный разговор с графом Кармой ее несколько успокоил. Не надо было даже обладать соображением Софьи Павловны, чтоб убедиться, что юноша действует искренне, что он горячо любит свою невесту и не имеет ни малейшего подозрения о том, что служит бессознательным, кому бы то ни было, орудием для достижения каких бы то ни было целей.
Из этого разговора Орнаева вынесла убеждение, что граф Ариан де Карма лишь направлен к встрече с Майей в известный психологический момент, когда его сердце было открыто любви, когда ему опостыло одиночество последних лет его жизни, а возвращение к тихому домашнему очагу, где протекло его отрочество в тесной дружбе с матерью, еще сильнее расположило его к семейным привязанностям.
«Он недалек, но искренен, добр, честен и горячо ее любит… Чего же более желать?.. Могло быть несравненно хуже!» — утешала себя Орнаева и заключила, под сурдинку собственного сознания, сама себе боясь формулировать мелькнувшую ей мысль: — «Добрые силы ее хранили! Слава Богу, что ее покровители осилили злобу врагов добра!»
Было далеко за полночь, кричали уж вторые петухи, когда, наконец, Софье Павловне пришлось остаться одной… Но тут ею овладела еще сильнее боязнь сна, боязнь ее большой, высокой, мрачной спальни. Она сама негодовала на такое детское безумие: не все ли равно — та комната или другая?.. Разве и здесь, сейчас, он не мог точно так же проявить свою власть над нею? Она стыдилась своего малодушия, но не могла с ним совладать.
Ее тянуло на воздух, на балкон.
Широкий и глубокий балкон второго этажа не выступал наружу, а прятался вглубь дома, закрытый тремя стенами, опираясь на три массивные каменные арки. За ними открывалась живописная панорама пригорков, лесов, дальнего моря, а вблизи сияло озеро, и темные кущи парка выплывали, словно острова, из серебристого тумана, застлавшого землю. Полная луна стояла невысоко над росистыми испарениями, растянувшимися, словно саваны, по долам и по полям, между деревьями; ее печальный, белесоватый свет придавал еще более таинственности темным дубравам и аллеям парка… Софье Павловне чудилось в них движение… Ей так и казалось, что кто-то в них прячется, таится и вот-вот выступит на свет из мрака тенистых чащ.
Этот балкон был меблирован, как гостиная. У большого стола стояли кресла, и одно особенно спокойное, в котором хозяйка дома по утрам читала газеты и журналы. Ее потянуло в нем спокойно растянуться, но не хотелось глаз отвести от сиявшей пред ней панорамы, наводившей на нее небывалое очарование. Она решительно себя не узнавала в этот вечер, в эту белую ночь. Сердце ее тоскливо билось, ее смущала боязнь, а вместе с тем, какая-то нежащая истома овладевала ею; что-то сладко замирало в груди, захватывало дыхание чувством неопределенной радости. Словно в ней отходило и таяло сердце предчувствием неведомого блага.
Не спуская глаз с горизонта, где в вечном, неумолчном движении переливалось море безбрежной пеленой, Софья Павловна бессознательно пятилась, отступая вглубь балкона, пока не наткнулась на свое кресло и не упала в него, обессиленная охватившей ее сонливостью. Она не могла бороться с одолевавшей ее дремотой… Последним сознательным движением мысли ее было:
«Что это со мною еще? Я будто под влиянием магнетизма?.. Я засыпаю, положительно…»
21
«Не бойтесь… могущих» — Искаж. Мф. 28:10: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить».