Страница 16 из 38
К зеркальному стеклу, между башней средневековых часов и мраморной группой Лаокоона со змеями, было прислонено письмо. Странное письмо: оно светилось, будто конверт его был пропитан фосфором. Его можно было отличить между тысячью других писем и увидать даже ночью.
Затаив вздох и сдерживая беспокойное биение сердца, Софья Павловна встала, взяла письмо и порвала конверт. Письмо было написано по-французски, слогом решительным, хотя утонченным; почерком изящным и тонким, как у женщины, и вместе уверенным и твердым, как у человека, привыкшего повелевать.
«Взявшись исполнить поручение, заведомо важное, не следует его откладывать и забавляться игрой, не стоящей свеч. В последнее время служба ваша весьма неудовлетворительна; берегитесь, чтобы и награда не стала такова же. Мы щедро платим, но строго взыскиваем. Обещанный документ прилагаю. Это вы устроили хорошо, но, передав его старику — бросьте! Остальное все само сделается. Обратите все внимание на дочь. Она должна быть отвлечена. Понимаете?.. С нею задача нелегкая. Пока ее сердце молчит, голова ее не затуманится — она не забудет прошлого, а для настоящего не изменит будущему. должны так устроить, чтоб ее сердце заговорило!.. На средства — carte blanche. Время — шесть месяцев. В случае неудачи — найдем агента способнее».
Подписи, разумеется, не было, да в ней и не нуждались.
Последняя фраза письма заставила Орнаеву вскочить и забегать по комнате в злобе и тревоге. «Агента способнее»!.. Способнее? В самом деле?.. Пусть ищут!.. Уж кажется, ее служба недюжинная. Кто бы на ее месте не постоял даже закабалиться на всю зиму в этой лесной берлоге? Выбросить несколько месяцев, чуть не год из жизни. А ему, этому безжалостному Мефистофелю, все мало!
Подумав это, она опомнилась: что, если он узнает? Услышит ее негодование, — еще хуже обозлится! Ведь у него уши и прозорливость на все и везде!.. На самые мысли даже нет для него тайн. Это соображение заставило ее умерить свое раздражение, покоряясь «неизбежному року». Она считала свою многолетнюю кабалу неизбежным роком, не на себя, а на судьбу за нее пеняя. Она забыла, что шла на нее вольной волею, вполне сознательно; именно для «настоящего, — ведомого, ощутительного настоящего», забыв «о неведомом», далеком будущем. Она сама практично предпочла «воробья в руках неведомой синице в облаках», превосходно зная, что поворота нет, что отречение невозможно… Да, она это знала; но не знала, что «добродушный воробей» может в руках ее превратиться в злобного коршуна, готового, при малейшей ее оплошности, на нее обращать свой кровожадный клюв. Она опомнилась поздно. Ее предупреждали, что измена клятвенно принятой миссии влечет гибель.
«Отщепенцам — смерть!» — было одно из правил братства, в которое она вступила десять лет тому назад и теперь несла ярмо с отвращением, сгибаясь под его часто непосильной тяжестью, — но сбросить его не могла, боялась.
Она боялась исполнения над ней, в случае измены, жестокого приговора — до ужаса! До малодушной готовности все исполнять слепо и беспрекословно, лишь бы не навлечь его на себя. Ждать милосердия было немыслимо: она слишком достоверно видела и знала, как непреложно исполняются братством обеты его членов. Награды ли за службу или жестокие кары за преступление обязательству следовали быстро и неумолимо. Бдительный надзор никогда не ослабевал; это явствовало из никогда не замедлявшихся действий исполнительной власти этой сильной корпорации. Наказание, как и содействие, равно приходили в пору.
Орнаева только что собиралась известить своего принципала, — единого ей известного члена во всем братстве, того самого, от знакомства с которым она вчера, в разговоре с профессором, так торжественно отреклась, — барона Велиара, — о том, что она обещала дать Ринарди, какого рода документ ей нужен был для него; а вот, едва она вернулась, нужный ей quasi-автограф знаменитого графа-мага, Калиостро — на ее столе!.. Посмотреть, каково facsimile ее изобретения?
Она развернула грубую серую бумагу, бывшую в одном конверте с письмом. Два листа, подшитые полуистлевшей шелковинкой, исписанные выцветшими, пожелтевшими чернилами, во всем, до мельчайших подробностей, были сходны с описанием ее ею же измышленной латинской рукописи и ее перевода. Она пробежала последнюю, невольно улыбаясь и, дочитав, самой себе громко сказала:
— Прекрасно! Будто под мою диктовку писано, но я сама так искусно никогда бы не сумела!..
Она не могла не сознавать, что такое магическое содействие ей доставляет удовольствие и заставляет гордиться своими неведомыми, но, очевидно, всесильными сообщниками. Это так! Но, с другой стороны, как тут надеяться на послабление, на оплошность?.. Нет! надо быть настороже. Надо действовать усердно. Играя с такими партнерами, нельзя дремать, потому что играешь на все и поневоле сознаешь это.
И вот Софья Павловна невольно провела совсем бессонную ночь. Чуть не до зари пробегала она по своей средневековой спальне; как львица в клетке мечется, ища из нее исхода, так и она металась, ища скорейшего и лучшего выхода из заданной ей задачи. Потом, на заре, она села к письменному столу. Часы пробили пять ударов, а рука ее все еще быстро мелькала по почтовым листкам. Десяток запечатанных конвертов красовался на ее столе, когда она наконец, под утро, истомленная, бросилась в постель…
Что мудреного, что Ринарди и другие гости ее прождали ее появления до часу дня?
Зато, дождавшись, никто не был разочарован, Ринарди менее всех: Софья Павловна была в тот день очаровательна и сдержала все свои обещания.
XVI
Вернувшись домой, профессор оживленно рассказывал за обедом об интересном обществе, собравшемся в Рейхштейне; о том, что завтра они непременно должны ехать обедать к Орнаевой; она особенно просила об этом, потому что завтра окончательно нужно решить выбор живых картин… Бухаров, — преинтересный и премилый человек! — остается с неделю, и при нем надо все устроить… Но больше и восторженнее всего профессор рассказывал об удивительной библиографической редкости, подаренной ему Софьей Павловной.
— Это, помимо исторической и научной ее ценности, просто капитал, — повторял он. — Просто целый капитал. Любая академия за него несколько тысяч заплатит, уж не говоря о частных любителях.
— Ты и сам любитель не хуже других знатоков! — улыбаясь, заметила Майя. — Тебе не зачем искать охотников!
— Да я и не думаю! И не думаю!.. Помилуй, вот придет весна, начнутся грозы, — это завещание величайшего оккультиста последних веков еще может мне принесть услугу неоценимую!
И он принялся излагать содержание «рукописи Калиостро». Как только он дошел до средства добывания магического огня, Майя пожала плечами и с уверенностью возразила, чтоб он лучше оставил такие неосуществимые надежды; что все эти советы и наставления мистиков и чародеев редко дают удовлетворительные результаты, а очень часто навлекают на их последователей большие опасности и беды…
Но она скоро умолкла, однако, не желая раздражать отца противоречием. Наступило молчание. Ринарди давно уж приглядывался к дочери.
— Ты ничего не ешь, Майя? — сказал он. — Тебе нездоровится?.. Ты не больна?
— Не больна… Но расстроена, ты прав! — вздохнула Майя.
— Что случилось? — встревожился отец.
— Ничего особенно страшного… Я сама этого давно ожидала, но все же очень тяжело! Сегодня ночью я простилась… Нет — не я! Он, — Кассиний — простился со мною.
— Как — простился? Почему? Надолго?
— Да… Вероятно, надолго. Может быть, и навеки!.. Если я не сумею заслужить свидания! — горько добавила девушка.
Ринарди помолчал, потом тихо спросил:
— Как ты знаешь об этом, дитя мое?
— Знаю. Кассиний сам мне сказал… Он просил меня не огорчаться, быть спокойной. Я постараюсь для него… и для тебя! Что ж делать, — вздохнула она глубоко, — если необходимо прожить, в разлуке с ним, долгую, скучную жизнь для того, чтоб вступить в Белое братство. А тогда уж я с ним останусь на всю жизнь!.. Но этого не может случиться, говорит Кассиний, — раньше, чем не окончатся мои прямые обязанности в жизни…