Страница 5 из 11
Так или иначе, но вечером того же дня Юлиан, в сопровождении отряда воинов прибывает в сенат, где господа сенаторы своим постановлением удостоили его трибунских полномочий, проконсульских прав и включили в список патрицианских фамилий.
Геродиан: "Подняв военные значки и вновь прикрепив на них изображения последнего (Коммода), они стали готовиться сопровождать Юлиана. Юлиан, принеся в лагере установленные императорские жертвы, вышел в сопровождении воинов, охраняемый большим их числом, чем это принято; ведь купив власть путём насилия и вопреки воле народа, с позорной и непристойной дурной славой, он, естественно, боялся, что народ будет ему противиться. Итак, воины во всеоружии и сомкнутым строем в виде фаланги, чтобы в случае надобности сразиться, имея в середине своего государя, потрясая над головой щитами и копьями из опасения, как бы на их шествие не бросали с домов камни, отвели его во дворец..."
Дион Кассий: "Итак, ближе к вечеру Юлиан спешно направился на форум и в сенат, ведя с собой великое множество преторианцев с многочисленными военными штандартами, словно на какую-то битву, чтобы и нас, и народ захватить врасплох, напугать и привлечь на свою сторону. А воины прославляли его на все лады, в том числе называя его Коммодом".
Жена и дочь Юлиана, Манлия Скантилла и Дидия Клара объявляются Августами, после чего, вслед за мужем и отцом отбывают в Палатинский дворец. Префектом Рима Юлиан назначает своего зятя Корнелия Репентина вместо соперника по торгам Тита Флавия Сульпициана. Клодий Альбин поддержал Дидия Юлиана из тех соображений, что мать новоизбранного императора Рима происходила родом из родного города Альбина (Гадрумета).
Само избрание вызвало страх у сенаторов и ненависть у народа. Сенаторы опасались за свою жизнь. Дион Кассий пишет: "Когда весть о случившемся дошла до каждого из нас и мы осознали, что произошло, нас охватил страх перед Юлианом и воинами, и более всего напуганы были те, кто совершил что-либо во благо Пертинаксу или во вред Юлиану. Я был одним из таких людей, ибо удостоился от Пертинакса различных почестей, в том числе назначения на должность претора, и к тому же, выступая на судебных заседаниях в защиту некоторых граждан, я не единожды доказывал противоправность многих деяний Юлиана. Всё же мы появились на публике, причем сделали это отчасти вследствие нашего незавидного положения (мы сочли небезопасным оставаться дома, ибо такое поведение уже само по себе могло навлечь на нас подозрения). Совершив омовение и пообедав, мы, пробившись через толпу воинов, вошли в курию и услышали Юлиана, выступавшего с речью, которая была вполне в его духе. "Я вижу, – сказал он в частности, – что вы нуждаетесь в правителе, и лично я, как никто другой, достоин править вами. Я мог бы назвать все присущие мне достоинства, если вы ещё не знаете о них и не знакомы со мной на деле. Поэтому я даже и не просил о том, чтобы меня сопровождало большое число воинов, но явился к вам совсем один, дабы вы могли утвердить то, что они вручили мне". "Я пришел один" – так говорил он, в то время как курия была полностью окружена тяжеловооруженными воинами, многие из которых были и в самом зале заседаний; и при этом он ещё и напоминал нам о том, что за человек он был; вот почему мы одновременно и ненавидели его, и боялись".
Народу было не по нраву то, что Юлиан приобрёл власть за деньги. "Между тем народ ненавидел Дидия Юлиана¸ так как был уверен, что исправление злоупотреблений времён Коммода будет произведено авторитетом Пертинакса, и считалось, что Пертинакс убит по злому умыслу Юлиана. [...] Как только рассвело, он принял явившийся к нему в Палатинский дворец сенат и всадническое сословие и к каждому обращался самым ласковым образом, называя в зависимости от возраста братом, сыном или отцом. Однако народ и у ростр¸ и перед курией осыпал его невероятной бранью, надеясь, что его можно заставить сложить с себя ту власть, которую ему дали воины. [Бросали в него и камнями]. Когда он с воинами и сенатом спускался в курию, вслед ему посылались проклятия; когда он совершал жертвоприношения, высказывались пожелания, чтобы жертвы оказались недействительными. В него даже кидали камни, хотя Юлиан всё время хотел движением руки умилостивить народ.. Войдя в курию, он произнёс речь – ласковую и благоразумную. Он поблагодарил за то, что его признали, за то, что и сам он, и его жена, и дочь получили имя Августов: он принял также прозвание отца отечества (Pater Patriae), но отверг постановку себе серебряной статуи. Когда он направлялся в из сената в Капитолий, народ преградил ему дорогу, но был оттеснён и разогнан силой оружия, причём многие были ранены; подействовали и обещания раздачи золотых, которые Юлиан сам показывал в руке, чтобы ему скорее поверили. Затем пошли смотреть цирковое представление. На скамьях разместились как попало, и народ удвоил свою брань по адресу Юлиана и призывал для охраны города Песценния Нигра, который, как говорили, был провозглашён императором".
Дион Кассий: "Народ же открыто показывал своё угрюмое настроение; люди откровенно разговаривали между собой и готовились действовать, насколько это было в их силах. В конце концов, когда Юлиан подошёл к зданию сената и собрался принести жертву Янусу перед входом, все закричали в один голос, как будто заранее сговорившись, называя его похитителем власти и отцеубийцей. Когда же он, притворившись, что не сердится, пообещал им какую-то сумму денег, то люди, в негодовании от того, что их пытаются подкупить, стали кричать все вместе: "Мы не хотим! Мы не возьмем!" И стены окрестных домов отвечали им эхом, которое внушало трепет. При этих звуках у Юлиана кончилось терпение, и он приказал перебить тех, кто стоял ближе к нему. Но народ разъярился ещё больше и не прекратил ни сожалеть о Пертинаксе, ни осыпать бранью Юлиана, ни взывать к богам, ни ругать воинов. Они продолжали сопротивляться, хотя было уже множество раненых и убитых во многих частях города. Наконец, захватив оружие, они сбежались в цирк и там провели ночь и следующий день, лишенные пищи и воды, взывая к остальным воинам, особенно к Песценнию Нигеру и его войскам в Сирии, чтобы они пришли им на помощь. Затем, истощив себя криком, голодом и бессонницей, они разошлись и вели себя тихо, ожидая той помощи извне, на которую возлагали свои надежды".
Кроме того, по Городу стали расползаться отвратительные толки: "И уже те, кто начинал ненавидеть Юлиана, прежде всего стали распространять слухи, будто в первый же день своей власти Юлиан с презрением отказался от стола Пертинакса и приказал приготовить себе роскошный пир с устрицами, птицами и рыбами". Дион Кассий передаёт этот слух так: "Укрепив свою единоличную власть ещё и постановлениями сената, он отправился во дворец и, обнаружив там приготовленный для Пертинакса обед, долго насмехался над этой пищей, а затем послал людей на поиски дорогостоящих яств, которые приказал добыть где угодно и каким угодно способом, и предался чревоугодию, хотя труп ещё лежал во дворце; после чего затеял игру в кости. С собой во дворец, помимо прочих, он взял и Пилада, актера пантомимы".
Элий Спартиан опровергает это измышление: "Это была как известно ложь: ведь есть сведения о том, что Юлиан доходил в своей бережливости до того, что на три дня делил поросёнка, на три дня – и зайца, если кто-нибудь случайно их ему присылал; часто, хотя бы по этому поводу не было никаких религиозных предписаний, он обедал без мяса, довольствуясь стручками и всякими овощами. Затем, он вообще ни разу не обедал до тех пор, пока не был похоронен Пертинакс; пищу он вкушал, погружённый в глубокую печаль вследствии убийства Пертинакса, а в первую ночь он не смыкал глаз, встревоженный такими тяжёлыми обстоятельствами". Хотя Геродиан, напротив, описывает Юлиана как человека скверного: "его невоздержанная жизнь вызывала нарекания". "И вот, Юлиан, придя к власти, сразу же стал заниматься удовольствиями и попойками, легкомысленно относясь к государственным делам и предавшись наслаждениям и недостойному времяпровождению".