Страница 29 из 46
— Я за тебя волнуюсь, — продолжала мама. — Что ты знаешь о Шабельских?
— То, что хочу. А что, есть порочащие их сведения? Тогда, мамуль, можно поконкретней? Тебе что-то стало известно?
— В том-то и дело, что я сама пока не очень поняла, в чем дело.
— Может, тогда перестанешь позиционировать себя в качестве судьи или обвинителя?
Мама не меньше меня была удивлена моими словами. Для меня же это означало крайнюю степень волнения. Таким способом я обычно заменяла энное количество нецензурных или бранных слов, которыми выражали свое возмущение мои товарки.
— Сегодня я шла домой, — устало присев к столу, продолжала мама, — и встретила Викторию Степановну.
— И что? Она каждый день на посту у подъезда…
— Именно. Она поинтересовалась вдруг, с кем ты встречаешься.
— Действительно странно, — занервничала я.
— Я тоже удивилась. Вика поторопилась заверить меня, что это не праздное любопытство. Дело в том, что несколько раз в наше отсутствие во двор приходили сначала один молодой человек, а потом другой, не очень молодой, и спрашивали о тебе.
— Что, прямо так вот сразу начинали допрашивать бедную Викторию Сергеевну о моих похождениях?
— Я рада, доченька, что даже в такой опасной ситуации ты способна иронизировать, но я не смогла ничего выяснить. Поэтому и хотела с тобой серьезно поговорить.
— Мамуля, может, отложим душещипательную беседу? Я лучше сбегаю к Виктории Степановне и поинтересуюсь этими филерами.
Я уже встала, чтобы бежать к соседке, как тут же остановилась.
— А почему ты вдруг накинулась на Шабельских?
— Ты же не дослушала. Твоя Руфа звонила и сказала, что очень хочет тебя видеть.
— Это ты уже говорила, — как можно спокойней проговорила я.
— …И она сказала, что очень за тебя беспокоится.
Шестое, или какое там чувство, отвечающее за самосохранение, заставило меня вернуться за стол, взять еще одну котлетку и попытаться еще раз выслушать маму и ее бесконечные реплики по поводу моей неустроенной жизни. За время вынесения мне приговора, который сводился к тому, что если я не возьму себя в руки и не перестану подставлять свою судьбу под удары недостойного человека (о ком шла речь, мы не стали уточнять) и под романтические иллюзии моего детства, то я страшно пострадаю и останусь одна.
Я с нежностью смотрела на тревожные складки на лбу у мамочки и понимала, что больше всего на свете она боится, чтобы я не повторила ее одинокую жизнь, но при этом не растеряла тех идеалистических взглядов, принципов, в которые она так старательно меня пеленала. Я же по ходу разборки старалась сообразить, что сделать раньше — звонить Руфе, бежать к Вике или…
Почему именно в тот момент мне пришла в голову эта мысль? Уже не слыша маминых рассуждений, я думала, нужен ли предлог, чтобы позвонить Андрею Сергеевичу, а главное, где его телефон. В моей односложной тогдашней жизни казалось, что малоприятный, непонятный дядечка по имени Андрей Сергеевич не может быть другом, советчиком или помощником. Ошибка, которую надо было срочно исправлять. Жаль, что, исправив одно, я не сделала вывода. Сейчас, прислушиваясь к говорящей тишине осеннего захолустья, я многое бы отдала, чтобы последующих событий никогда не было.
— Мамочка, я тебя поняла. Обещаю серьезно и скрупулезно перепланировать свою жизнь и сделать выводы.
Мама печально вздохнула и безнадежно махнула рукой, понимая, что я опять ускользаю за шутливой интонацией.
— Нет, ты зря не веришь. У меня нет выбора. Придется решать, даже если мне и не хочется, — постаралась я ее успокоить.
Я всегда хотела верить, что все обойдется и как-нибудь само рассосется. Этот страусиный способ бытия долгое время спасал меня от лишних неприятностей и нервов. Начитавшись о жизни прекрасных дам, я сделала странный вывод — их любят, их спасают, к ним стремятся, но твердая вера в то, что со мной будет именно так, не покидала меня вплоть до сегодняшнего вечера. Почему я решила, что придуманные, обманные романчики имеют хоть какую-то мало-мальскую схожесть с жизнью обычного человека, не знаю. Никакие «знаки» не смущали меня, указующий перст судьбы тоже был мне не указ. Только синее небо, яркое солнце и он…
Неприятное, тревожное желание позвонить Андрею Сергеевичу росло вместе с уверенностью, что этот разговор скорее всего ничего не даст. Я маялась, бродила по квартире между диваном и телефоном, поднимая и опуская трубку на рычаг. Несколько раз я слышала «цыпочные» шаги мамы, которая пребывала, видимо, в таком же состоянии растерянности.
Чтобы как-то разрядить грозовую (электрическую) атмосферу в доме, я высунулась из комнаты-купе, в которой пряталась в минуты особого напряжения. Мне казалось, что это «купе» вовсе не часть квартиры в центре Москвы, а часть вагона поезда дальнего следования. Я даже слышала стук колес, хотя это были всего лишь ролики, на которых передвигалась дверь комнаты, когда ее открывали и закрывали. Производили они при этом неимоверный грохот, и я часто в детстве мучила этим маму. Так мне было легче думать. Возраст изменился, а способ обдумывания остался. Именно желание повиснуть на плохо прикрепленной от частых «налетов» купейной двери, овладело мной и сейчас. Но первое же выныривание из темноты маленькой комнатки остановило мои стремления. У косяка двери в коридор в полутьме стояла мама. Ее очертания были плохо различимы, но яркие темные глаза светились беспокойством, нежностью и надеждой одновременно. Как и чем было отвечать на всю эту гамму материнских чувств, я не знала. Меня даже несколько раздражало ее присутствие. Я была уверена, что я потому не могу найти правильного решения, что ее тень маячит передо мной, как тень отца Гамлета. Я вернулась в свою маленькую обитель, решительно взяла трубку и… вспомнила, что телефона Андрея Сергеевича у меня нет. Или есть? Движение руки, сующей мне бумажку с номером, помню смутно, а дальше провал. То ли засунула в карман, то ли просто выбросила, чтобы не иметь ничего общего с неприятным, непонятным дядькой. Недальновидность моего поступка была очевидна. Звонить Руфе и узнавать у нее телефон Андрея Сергеевича не хотелось. И хотя меня распирало желание узнать, что так встревожило мою пожилую приятельницу, я решила, что тяжелый момент звонка отложу. Лучше пойду к соседке. Виктория была нашей соседкой последние десять лет. И каждый раз, когда встречала меня, считала своим долгом подчеркнуть, что я очень выросла и похорошела. Надо учесть, что мой «путь к солнцу» остановился приблизительно лет в двенадцать и с тех пор никакие ухищрения в виде пожирания морковки стремительному росту не помогли. Что же касается невероятно быстро меняющейся внешности, то еще лет пять назад мне хотелось посоветовать милейшей Виктории Степановне заказать очки или рассматривать родинки через лупу. Ничего кардинального в моем облике не произошло. Детская очаровательная припухлость щек сменилась полноватостью всего лица, пока еще не превратившейся в возрастную одутловатость. Несмотря на то что Вика была навязчива и ненаблюдательна, она была доброжелательна, действительно искренне волновалась за живущих рядом. Своим худым, вытянутым телом она прикрывала наш подъезд и делала это небезуспешно, отводя различные маленькие и большие неприятности в виде хулиганов и утечки газа в криминальной квартире на третьем этаже. Сегодня, как показалось Степанне, угроза нависла нешуточная. Она высказала мне свои опасения сразу же, как только я позвонила в дверь. Еще не открыв засов, хранительница вырубила меня известием, что на дом и, в частности, на меня охотятся. Слова о нашем старом вожделенном особняке в центре Родины несколько привели меня в чувство. Несмотря на оторванность от новой жизни страны, до меня доносились слухи о попытке некоторых ажиотирующих персон захватить дворянские гнезда центра Москвы. Наш домик относился именно к таким. Поделенные на скромные отдельные квартирки бывшие танцевальные залы со сводчатыми потолками и расписанными вручную стенами стали приводить в наш двор риэлторов и просто мечтающих о красивой жизни в старинном особнячке. Благодаря Виктории мы постоянно пугались, даже если появлялся просто прохожий, но особой опасности пока не чувствовали. Я решила, что и в этот раз соседка беспокоится понапрасну.