Страница 63 из 82
А Искупительница все еще наполняет меня своим дыханием, и вкус ее уст ничто на фоне всех эмоций, которые проходят сквозь меня. Страдания. Ужас. Словно все, кого я любил, умерли нелепой смертью и вернулись, чтобы вновь повторить свой жизненный опыт каждой частичкой моего тела.
Когда с воспоминаниями покончено, настает очередь эмоций: желание, неудача, депрессия, бедность, опустошенность, поражение, отказ, насмешки, смущение. Чувства такие новые и сильные, что я не знаю, как совладать с ними.
Это слишком для меня. Такое количество всех моих поражений, травм и провалов. Я тону под их весом.
Её губы, не отрываясь от моих, изгибаются в нечто похожее на улыбку. Она всем телом прижимается ко мне. Ещё ближе. На мгновенье я ощущаю ее смущение, сильное желание выдержать крошечную паузу. Будто она чего-то ждет, но я не знаю чего и просто стою в ожидании, порабощенный болью, которой Искупительница наделила меня.
Кончиком языка она касается моей нижней губы. Я бы никогда до этого момента не понял, что это было не потому, что у меня пересохло во рту, а потому, что я отчаянно нуждался хоть в каком-то утешении. Дыхание перехватывает, а внутри разливается тепло.
— В этот раз ты запомнишь? — её голос пропитан болью.
Мысленные образы того, где мы вместе и что я чувствую, хлынули потоком. Мои глаза широко открыты, а в груди щемит. Сила эмоций от этих видений почти невыносима.
— Я никогда не смог бы забыть, — шепчу я ей в ответ.
А затем она вдыхает, вытягивая всё это из меня. Изымает все мучения из каждой молекулы моего тела. Сегодня я наконец-то вижу ее за работой: как она забирает моё замешательство, оттого что я нашел записку, написанную собственным почерком; беспокойство, что это может быть правдой, — то, что я когда-то оплошал; неловкость оттого, что стою возле охранника; смущение, что наблюдаю за Искупительницей — за ней самой — в ее каморке; растерянность, когда ухожу и рву записку.
Она принимает всё это от меня: все темные эмоции, все тревожные мысли. Весь негатив, который может помешать мне наслаждаться жизнью.
Наконец, она отступает от меня. Я чувствую спокойное свечение, осознаю радость бытия.
— Кто я? — спрашивает она.
— Искупительница, — отвечаю, и внезапное раздражение проявляется горьким вкусом, как от жёлчи.
Ее глаза наполняются слезами. Интересно будет, если она ждала другого ответа. Я никогда в жизни не получал ответа, на который не рассчитывал. Я не такой.
* * *
— Ты разговаривал сам с собой. — Лит стоит в дверях. Ее тусклые каштановые волосы убраны назад в небрежный конский хвост.
Мои щёки мгновенно покрываются румянцем, и я отворачиваюсь к столу с большим количеством пустых глиняных горшков, которые нужно наполнить влажной землей. Ногти уже черные от грязи.
— Неправда, — отвечаю я.
Лит заходит в теплицу. Я чувствую, куда она идет, вокруг нее поток воздуха.
— Я слышала тебя.
Здесь уже невыносимо жарко. Мне следовало открыть вентиляционные отверстия час назад, но я пытался вывести вместе с потом свое замешательство. Я ставлю горшок поверх записки, которую нашел этим утром под выступающим из-под стопки кашпо кирпичом.
— Я говорил с растениями. Они лучше растут, если с ними общаешься, — вступаю я в дискуссию, понимая всю неубедительность аргумента. Это новое ощущение — подбирать слова. Я к этому не привык, но сегодня утром еле ворочаю языком.
Она проходит вдоль ряда столов, скрепленных между собой, заглядывая в каждый горшок.
— Они пусты, — подмечает она. — Здесь не с чем разговаривать. — И останавливается возле меня. — Более того, не похоже, чтобы у нас здесь были проблемы с выращиванием культур.
Я еще ниже наклоняюсь над рабочим столом и хмурюсь, погружая руки в грунт.
— Что тебе нужно, Лит? — почти срываюсь на резкость.
Глубоко вдыхаю, пытаясь расслабить плечи. Мне не следует быть грубым с ней, это не ее вина, что она наткнулась на меня не в то время.
Она раздраженно вздыхает, убирает вьющийся локон с лица, и тут я замечаю, насколько усталой выглядит кожа вокруг ее глаз.
— Просто я подумала... — Лит замолкает.
Она протягивает руку к стеклянной стене и проводит пальцем по конденсату, отчего струйка воды стекает по ее запястью.
— Что?
Я скрещиваю руки на груди и опираюсь на стол позади себя. Я сейчас груб, и знаю это. Мне совсем не свойственно быть таким немногословным, и я почти готов попросить прощения за это, но держу язык за зубами, чтобы не сболтнуть лишнего.
Она плотно сжимает губы, отчего становится заметнее шрамс левой стороны верхней губы:
— Я не спала ночью. Видела, как ты шел к башне. Мне просто интересно почему.
Я резко вдыхаю, и все внутри меня замирает. Не имею ни малейшего понятия, о чем она говорит.
— Прошлой ночью я не выходил из дома, — ровным голосом отвечаю ей я. — У меня не было повода.
Я думаю о крошечных клочках бумаги, которые нашел сегодня утром на полу своей комнаты и на которых был четко виден мой почерк, хотя разобрать слова не смог.
Там не было этого, когда я ложился спать. По крайней мере, из того, что я мог вспомнить.
Я думаю о записке, которую спрятал под цветочным горшком на столе за спиной. Каждая частичка моего тела сосредотачивается на ней. Мне хочется обернуться кругом. Перевернуть горшок, посмотреть на знакомый почерк. Но вместо этого я крепче обнимаю себя, кожа на моих руках загрубела от грязи.
— Я видела тебя… — говорит она, наклоняясь ко мне. Она запинается, прежде чем продолжить: — Я видела, как ты ходил туда и раньше. К Искупительнице каждый вечер.
Я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы дать утихнуть гневу, прежде чем я выдыхаю его со словами:
— Тебе померещилось, Лит.
Лучше казаться беспечным, чем сердитым, но абсолютно уверен, что мне это не удается. Никогда раньше я не лгал и знал, что не очень хорош в этом деле. Прежде у меня не было причины лгать — нечего было что-то скрывать.
«Но я не вру», — напоминаю я сам себе, а по рукам пробегает дрожь.
Лит смотрит на меня так, будто я ударил ее, и в этот момент, когда она повернулась ко мне, я вижу изнеможение на ее лице и как истощено ее тело.
— Ты выглядишь измученной, — говорю я ей, возвращаясь к посадке растений. — Может, тебе это все привиделось.
Она смотрит на меня в ответ, и я вызывающе вздёргиваю подбородок. Меня распирает от желания напасть, защитить себя, сбежать. Я — клубок противоречий, и Лит в любом случае видит это.
Она первая отводит глаза, скользя взглядом вниз на пустые горшки, которые стоят передо мной, а потом вверх — на виноградные лозы, оплетающие оконные ручки.
— Ты помнишь, кем она была раньше? Когда мы были детьми?
Я фыркаю. Над этим вопросом и не стоит задумываться, я легко нахожу ответ:
— Искупительница? Никем.
Кажется, она вздрагивает, и мне хочется спросить ее об этом, но меня больше интересует записка, спрятанная под горшком, и я плотнее сжимаю губы.
— И ты думаешь, это честно? — наконец не выдерживает она. — Мы так счастливы, а она остаётся несчастна?
Я смотрю на нее до тех пор, пока наши взгляды снова не пересекаются. Прежде чем каждый из нас стал Посвящённым, мы могли свешиваться из окон, дотрагиваясь друг до друга через узкий проход между нашими домами; вечерами могли смеяться и обмениваться историями. Сегодня мне не хватает тех моментов, и я задаюсь вопросом, скучал ли по ним раньше или просто не помню об этом, поскольку Искупительница забрала мои страдания.
— Она сама пожелала взять это обязательство на себя, — напоминаю ей я.
Лит пожимает плечом:
— Это то, что они нам говорят.
Внезапное чувство тревоги пронзает мое сердце.
— Это то, что мы знаем, — отвечаю я.
Она едва заметно улыбается, но когда берет меня за руку, то ее хватка настойчиво выражает мысль:
— Это то, что нам позволено помнить.