Страница 3 из 28
Нет, понятно, что на часах мировой истории возраст Сайпура как сверхдержавы исчисляется в минутах. А до Великой Войны в течение многих веков Сайпур был колонией Континента. Точнее, Божеств Континента, которые его завоевали и удерживали под своей властью. И в Мирграде этого не забыли – иначе с чего бы Отцы Города ворчат: мол, что за времена настали, господа прислуживают слугам. Понятно, что не на публике ворчат, но все равно…
И, надо сказать, Министерство иностранных дел проявило вопиющую некомпетентность и удивительную халатность, когда проигнорировало все сообщения о напряженной обстановке и позволило достопочтенному доктору Панъюю прибыть сюда, в Мирград, с целью изучения древней истории Континента – той самой истории, которую континентцы по закону лишены права изучать. А ведь Мулагеш писала в Министерство: прибытие профессора вызовет протесты общественности. И все случилось как она и предсказывала: пребывание доктора Панъюя в Мирграде менее всего походило на визит, предпринятый во имя миролюбия и взаимопонимания; пришлось разбираться с протестами, угрозами и даже одним нападением – если можно было таковым назвать случай, когда кто-то бросил в доктора Панъюя камень, но случайно попал в полицейского, прямо по подбородку.
– Этот человек, – упорно продолжает Ярославцев, тыча перстом указующим в пустое кресло, – самим своим присутствием оскорбляет Мирград и весь Континент! Этот человек – живое подтверждение тому, что Сайпур презирает нас и не считает нужным считаться с нами!
– Так-так, – хмурится Труни. – Это уж слишком, вы не находите?
– Почему он читает то, что нам читать непозволительно?! – злится Ярославцев. – Он читает книги, написанные нашими предками! Дедами и прадедами!
– Он читает эти книги, потому что у него есть разрешение, – строго отвечает Джиндаш. – Разрешение Министерства иностранных дел. Профессор находится здесь с дипломатическим визитом в качестве посланника, если хотите. И какое все это имеет отношение к судебному…
– Думаете, выиграли войну и можете делать все, что хотите?! Так нет же! – выкрикивает Ярославцев. – Мы проиграли, да, но вы не смеете лишать нас нашего наследия! Руки прочь от наших культурных ценностей!
– Задай им жару, Василий! – выкрикивает кто-то из задних рядов.
Мулагеш хватается за свой молоток и колотит по столу. В зале мгновенно воцаряется тишина.
– Господин Ярославцев, могу ли я считать, что вы закончили приводить опровержения доводов обвинения? – устало спрашивает она.
– Я… я считаю этот суд незаконным! – хрипло выкрикивает тот.
– Принято к сведению. Главный дипломат Труни, каков будет ваш вердикт?
– О-о-о, виновен, – усмехается Труни. – Очень и очень виновен, просто до невозможности виновен.
Все взгляды в зале устремляются на Мулагеш. Ярославцев горько качает головой, губы беззвучно шепчут: нет, нет, нет…
Перекурить бы.
– Господин Ярославцев, – четко произносит она. – Если бы вы отказались оспаривать предъявленное вам обвинение, вам был бы назначен существенно меньший штраф. Однако, несмотря на рекомендацию суда и – заметьте! – данный лично мною совет, вы потребовали публичного рассмотрения дела. Полагаю, вы понимаете, что в данном деле обвинение предъявило исчерпывающие доказательства вашей виновности. Как правильно отметил прокурор Джиндаш, мы здесь собрались не для того, чтобы обсуждать историю. Мы имеем дело с последствиями исторических событий прошлого, и не нам их менять. Поэтому я с глубочайшим сожалением вынуждена…
Гулко бухает входная дверь. К ней одновременно поворачиваются семьдесят два человека.
На пороге стоит маленький сайпурец. Видно, что ему очень не по себе. И еще он очень встревожен. Мулагеш знает его: Питри как-то там, из посольства, мелкая сошка у Труни на побегушках.
Питри сглатывает и жалобно семенит через весь зал к расположившимся в креслах судьям.
– И что? – сердито говорит Мулагеш. – Вы в курсе, что прервали заседание суда? Надеюсь, у вас уважительная причина!
Питри протягивает руку. В руке у него записка. Мулагеш берет ее, разворачивает и читает:
«ТЕЛО ЕФРЕМА ПАНЪЮЯ НАЙДЕНО В ЕГО КАБИНЕТЕ В МИРГРАДСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ. ПОХОЖЕ, ЕГО УБИЛИ».
Мулагеш поднимает глаза и смотрит в зал. Зал смотрит на нее.
Пора заканчивать с этим фарсом. Теперь всем точно будет не до дурацких судебных заседаний…
Она откашливается:
– Господин Ярославцев… В свете только что случившегося я вынуждена пересмотреть отношение к вашему делу.
Джиндаш и Труни одновременно восклицают:
– Что такое?
Ярославцев хмурится:
– Что такое?
– Можете ли вы сказать, господин Ярославцев, что извлекли должный урок из случившегося? – четко выговаривает Мулагеш.
В зал осторожно просачиваются два континентца. Они проталкиваются к стоящим в толпе знакомым, шепчут на ухо. Вскоре весь зал оживленно переговаривается.
– … убит?.. – громко переспрашивает кто-то.
– У-урок?.. – повторяет Ярославцев.
– Я спрошу без обиняков, господин Ярославцев, – ровно говорит Мулагеш. – Вы ведь не дурак, правда? Вы ведь больше не будете вешать над лавкой божественную сигилу, чтобы привлечь покупателей?
– Что вы делаете? – шипит Джиндаш.
Мулагеш отдает ему записку. Джиндаш пробегает ее глазами и заметно бледнеет.
– О нет… Во имя всех морей, нет…
– …забили до смерти! – громко сообщает кто-то в зале.
Весь Мирград уже в курсе. Естественно.
– Я… нет, – выходит из оцепенения Ярославцев. – Я… конечно… нет, я не буду, что вы?
Записку читает Труни, ахает и в ужасе оборачивается к пустому креслу доктора Панъюя, словно ожидая увидеть там труп безвременно почившего профессора.
– Я удовлетворена вашим ответом, – громко произносит Мулагеш и стучит молотком. – В таком случае как председатель суда я объявляю высказанное достопочтенным Главным дипломатом Труни мнение несущественным и закрываю ваше дело. Вы можете покинуть зал.
– Да? Правда могу? – изумленно переспрашивает Ярославцев.
– Правда можете, – чеканит Мулагеш. – И я бы на вашем месте немедленно воспользовалась этой возможностью. Немедленно – значит очень быстро, прямо руки в ноги, господин Ярославцев.
Люди в зале не скрывают своей радости. Кто-то кричит во всю глотку:
– Он мертв! Воистину, он мертв! О, славная победа!
Джиндаш оседает в кресле, словно из него выдернули позвоночник.
– И что же нам теперь делать? – в ужасе бормочет Труни.
В толпе кто-то причитает:
– Нет! Нет! Подумайте сами! Кого они теперь пришлют?
Кто-то орет в ответ:
– Да кому какое дело!
– Вы что, не понимаете?! – отвечает тот же плаксивый голос. – Они снова нападут! Опять война, оккупация, понимаете?! Они возьмут злейших себя и займут его место!
Мулагеш откладывает судейский молоток и с облегченным вздохом закуривает.
Питри мнется и не находит себе места. Вот как у них это получается, а? Как у жителей Мирграда получается спокойно посиживать рядом со стенами и даже жить рядом с ними? Ведь каждый же день поднимаешь жалюзи или там шторы раздвигаешь, выглядываешь из окошка – а они тут! И как они с ума не сходят?..
Питри пытается не смотреть туда. Он смотрит на часы – ага, на пять минут отстают и скоро отстанут на шесть, на семь и так далее… Питри разглядывает свои ногти – вроде все нормально, вот только на мизинце ноготь какой-то сморщенный, какая досада. Питри даже станционного смотрителя разглядывает – а тот злобно таращится в ответ. А потом Питри все-таки не выдерживает и… делает это. Быстренько, воровато смотрит влево. На восток. Там стены. Стоят и поджидают, когда Питри на них посмотрит.
Дело даже не в их размере. Хотя и в размере тоже – поди ж ты какие громадины. Дело в том, что вот он смотрит вверх, вверх – кончаются же они где-то, есть же у них верх, правда? – так вот Питри смотрит на них, и… и… в общем, в какой-то момент он их больше… не видит. Не видит стен. Вместо них проступают очертания далеких холмов, взблескивают звезды, ночной ветер качает деревья. И этот ночной пейзаж просматривается сквозь стены как сквозь мутное стекло, гадательно. И вообще, у всех нормальных стен есть верх, да? Так вот у этих – нет. Нет верха. Зубцов. Нету ничего. Там только ночное небо и толстая, довольная морда луны. А вот если смотреть не на стены, а вдоль них – о, совсем другое дело! Глаз выхватывает их плавный изгиб, очертания постепенно сгущаются, и Питри прекрасно видит домики и полуразвалившиеся здания, а где-то через сто ярдов свет городских фонарей отражается в гладкой ровной стене, как в огромном зеркале.