Императрица Фике

«Честного человека» и командировали в Ораниенбаум. И не прошло двух часов, как в большой карете с гербами на дверцах, с занавешенными окошками, окруженной конными гвардейцами, генерал Измайлов привез в Петергоф императора Петра Третьего. Впереди скакал Алексей Орлов, а в его конвое выделялся молодостью, ловкостью, красотой молодой капрал Потемкин.

— Никита Иваныч! — приказала Панину императрица, вынув из кармана Преображенского мундира кружевной платочек и приложила его к глазам. — Видеть его не могу! Не могу! Примите вы его! И непременно — формальное отречение.

Она удалилась в свою спальню. Так же за окнами немолчно плескали фонтаны. Так же кричали резким голосом павлины. Так же утробно ворковали сытые дворцовые голуби… Но сколько событий!

Медленно тянется время. Целый час. Дверь наконец распахнулась, и вошел Панин, скромный, тихий, учтивый, в очках. Учитель ее сына — Павла Петровича.

Императрица сидела у постели.

«Словно покойная Елизавета Петровна!» — отметил Панин. Поклонился и подал бумагу:

— Ваше величество! Отречение императора!

Схватила Фике бумагу, прочитала. Наконец-то! Наконец-то она единственная хозяйка великой страны. Тридцатипятимиллионного народа. Первая помещица-дворянка. Поднявши одну бровь, надменно спросила:

— А что он для себя просит?

— Просится жить в Ропше… В своем имении. Ему там нравится…

— В Ропше? Хорошо! Пусть живет… Пока… А охранять его мы прикажем…

Прищурив глаза, она смотрела в окно. Среди зеленой лужайки плескался, фыркал, бил, струился, сверкал водой и бронзой фонтан в виде короны.

— …Алексею Григорьевичу Орлову… Он человек спокойный.

Алексей Григорьевич в это время как раз освежал себя в буфете кружкой пива после волнующей своей поездки. Григорий Григорьевич стоял тут же.

— Ну и умора, — смеялся Алексей, — одно слово… Петька-то плачет, трясется. За Лизавету все просит. В Ропшу ему надо…

— Брат, — сказал, понизив голос, Григорий, — Катя мне давече сказывала, как ты поехал… Тебе его охранять придется. Так ты его так и охрани, чтоб мне на Кате жениться можно было… Понятно?

— Понимаю! Тогда, значит, все мы, Орловы-братья, в великие князья выйдем? Так, что ли? А ты?

— Посмотрим, — самодовольно улыбнувшись, ответил Григорий.

Скоро большая карета с византийским орлом на двери, с опущенными шторками повезла Петра Федоровича на мызу Ропша, за 25 верст от Петергофа. Возле кареты скакали Алексей Орлов, князь Барятинский, капитан Пассек, полковник Баскаков, капрал Григорий Потемкин да еще конногренадеры.

А императрица Фике вернулась в Петербург. Дел было много.

Перебралась теперь в Зимний дворец, заняла там покои в восточном крыле, выходящие окнами на Неву. Восстановила порядок во дворце — нельзя же было пускать туда подлый народ, как это было в первый день переворота! Надо было приниматься за дела. И Екатерина целые дни проводила в кабинете за небольшим письменным столом красного дерева с бронзой.

И в этом кабинете, а не в соседней аудиенц-зале Фике приняла на второй же день после своего восшествия прусского посланника барона Гольца: обстановка должна была располагать к интимности.

Барон Гольц подошел к ее руке, остановился в поклоне и посмотрел в лицо императрицы. Она сидела светло, ясно улыбаясь, повернувшись к нему из кресла, играя лебединым пером. «Государыня все время работает!» — так и говорила эта поза.

«Тут уж не придется скакать на одной ножке и толкать друг друга под зад коленкой!» — подумал Гольц.

Он поздравил императрицу со счастливым событием, и та ответила ему кивком головы и теплым, веселым взглядом.

— Где же теперь государь? — спросил Гольц. — Его величеству моему королю будет угодно знать это!

— О, здесь нет секрета! Государь, как мне сегодня доложили, немного занемог, но в общем чувствует себя хорошо. Он в Ропше, на своей мызе… Все зависит от него самого… Как жаль, что он не сумел установить добрых отношений со своим народом!

— Но как же ваше величество смотрит на будущие отношения с Пруссией и с его величеством прусским королем!

— Барон, я буду совершенно откровенна с вами! Нам нельзя иметь недоговоренностей. Я со своей стороны сделаю все, чтобы сохранить прежнюю нашу старую дружбу с его величеством… Все условия заключенного мира остаются в полной силе. Пусть его величество будет совершенно спокоен: королю не придется ссориться со мной… Я уже указала графу Чернышеву в Париже заявить об этом его величеству. Больше того. Мне было донесено, что в последнее время фельдмаршал Салтыков стал всюду в Пруссии снимать прусское управление и заменять его русским. Да, сие с условиями мира совершенно не согласно. И мною уже подписан указ Салтыкову: всю Пруссию немедленно от нашего ее занятия освободить… Мирный договор — это генеральный план наших будущих отношений! А потом, богу помогающу, умрет Август Саксонский, король Польский, и мы с королем Прусским Польшу умиротворим…

— Каким образом, ваше величество?

— Хм! — улыбнулась Екатерина Алексеевна. — Умиротворить Польшу — это значит разделить ее… Дать ее шляхте не одного, а нескольких королей. И отсюда вы, барон, можете видеть, как мы твердо наше слово держим. Сообщите о сем его величеству королю…

Барон Гольц возвращался из дворца совершенно восхищенным, очарованным. «Великая женщина! — думал он. — Она мудрая. С ней куда легче иметь дело, чем с ее супругом… Как будет доволен его величество. И правда, его величество всегда ожидал, что такой переворот может получиться. Он же предупреждал самого императора Петра — но как умно, как тактично предупреждал! Предупреждал так, что эти предупреждения не повредили его супруге… Какая мудрость! И так для Пруссии будет спокойнее. Никаких походов в Данию, никаких скандалов в Европе…» После того как Гольц откланялся, императрица схватила листок бумаги и тут же написала фельдмаршалу Салтыкову.

«Граф Петр Семенович! Получите указ об освобождении Пруссии нашими войсками, извольте во внимание принять, что такова политика и что его нужно исполнять без особого внимания.

Екатерина».

Она позвонила:

— Кофе!

Фике любила черный кофе и такой, что из одного фунта мокко, положенного в кофейник, выходило всего две чашки. Кофе в саксонском фарфоре пах крепко, пряно, возбуждал нервы. И она снова обмакнула белое перо в золотую чернильницу в виде раковины.

Надо было писать графу Станиславу Понятовскому, чтобы он не ездил сюда, в Петербург. «Гриша не велит! — улыбнулась она собственной мысли. — Два медведя не уживутся вместе…» «Я сделаю вас польским королем! — писала она. — Работайте со шляхтой, подготовляйте сейм. А деньги и солдаты теперь будут в нужном количестве…»

Дописала. Запечатала. Положила перо. И снова в сознании всплыла все та же мысль, которую все время отгоняла от себя… с которой засыпала… С которой просыпалась… О которой ни у кого ничего нельзя было спросить: «А что же в Ропше?»

Несколько дней длилась эта молчаливая пытка мыслями и ожиданием… И вот наконец быстро вошедший, утомленный, забрызганный грязью офицер, шагнув в кабинет, подал ей письмо. Большой лист серой бумаги, исписанный неграмотной пьяной мужской рукой.

«Матушка, милостивая государыня, — читала Фике с ужасом и радостью. — Как мне изъяснить, описать, что случилося? Не доверишь своему рабу, как перед богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась! Погибли мы, когда ты не помилуешь! Матушка, нет его на свете. Но никто сего не думал, да и как нам было подумать — поднять руку на своего государя! Государыня, совершилась беда: он заспорил за столом с князем Барятинским — не успели мы их разнять — а его уж и не стало. Не помним, что и делали, но мы все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата! Повинную тебе принес и допрашивать нечего. Прости или прикажи скорей окончить… Свет не мил! Прославили тебя и погубили себя навек. Орлов Алексей».

Екатерина уронила письмо на стол, подошла к окну… День сегодня был серый, ветреный. Низко тянулись облака, на фоне жирных туч острой иглой торчал шпиль колокольни крепости, да под ветром ангел стоял, держась рукой за крест.