Страница 61 из 150
— Мне немного надобно места в этом обширном замке, — возразил Юрий. — Какой-нибудь угол в одной из башен, прошу тебя, скажи обо мне твоему господину.
— Прежде надобно сказать дворецкому Флавиану; подожди меня у ворот, я тебе дам знать.
Привратник удалился, и сердце Юрия исполнилось невыразимым чувством. «Боже! — говорил он мысленно. — Здесь ли я увижу отца моего, под этим ли кровом обитает князь Курбский? Вот замок, принадлежащий ему. Наконец, через пятнадцать лет разлуки, я увижу отца; но что свершилось со мною и с ним? Где встречу родителя? Узнает ли он сына, пришедшего к нему с последним прощанием злополучной матери? Уже другая носит имя княгини Курбской. Отец, не лиши меня любви твоей: я оставил святую обитель, исполняя волю родительницы, я пришёл упасть в твои объятия и утешить твоё болезненное сердце!»
Привратник возвратился и сказал ему, униженно кланяясь, что князь Ковельский приглашает его, радуясь, что может дать пристанище русскому. Юрий последовал за ним и, чувствуя слёзы, скатывающиеся из глаз, отирал их украдкой.
По каменному крыльцу, ограждённому мраморными перилами, Юрий вошёл в сени; на четырёхугольном столбе прикреплённый троеручный светильник озарял путь под тёмными, высокими сводами. Отворив дубовую дверь, Юрий очутился в обширной комнате, в которой прислужники чистили оружие, а богато одетый дворецкий важно расхаживал, поправляя усы, и внимательно оглядел с головы до ног пришельца.
— Ясновельможный князь ожидает вас, — сказал он Юрию. — Идите прямо через залу.
Юрий вошёл в залу, стены которой убраны были разными украшениями из кедрового дерева и представляли взору его множество портретов польских королей и прежних владетелей Ковельского замка. Чёрные бархатные кресла, с позолоченною резьбою и шитые золотыми травами, стояли в углублении залы, а примост у высоких окон устлан был богатыми цветными коврами; у одного из простенков на мраморном столе стояли часы в серебряной пещере, у которой медный геркулес, подняв палицу над девятиглавою гидрою, при каждом бое часов ударял её в голову, по углам стен висели блестящие рыцарские вооружения.
Юрий быстро окинул взглядом залу, проходя в следующий покой. Там при свете лампады, горевшей пред иконой Спасителя, возле круглого стола из чёрного дерева он увидел сидящего в широких, обитых парчою креслах, величавого, угрюмого человека; смуглое лицо его изрезано было рубцами и морщинами, но ещё сохранило выражение возвышенного ума и благородной души; седые волосы его свидетельствовали не преклонность лет, но силу скорби, убелившей безвременно его голову. Юрий ещё мог узнать в нём отца своего, пережившего бурю злосчастия, но в то же время подумал: «О Боже, Боже! Как меняется человек!»
Юрий скрепил все силы души своей, чтоб не вдруг открыться пред отцом, но испытать прежде чувства его и узнать, чем можно успокоить его преклонные дни. Он почтительно поклонился князю, который обратил на него быстрый, внимательный взгляд.
Неизъяснимое чувство исполнило душу Курбского, что-то влекло его к молодому иноку. Безмолвствуя в душевном волнении, поднялся он с кресел и, не сводя глаз с пришельца, подошёл к нему, взял его за руку, и рука его задрожала, он сжал её с нежным участием и сказал:
— Добро пожаловать, единоземец, пришелец с русской земли! Какие вести принёс ты мне о моём любимом отечестве?
— Я странник, светлейший князь, и пробираюсь в Литву повидаться с родными, мы молимся о России и храбрых её защитниках, а не знаем дел светских, но ослабел я в трудном и долгом пути: прошу дать мне пристанище под кровом твоим.
— Благодарю за посещение твоё, радостно мне услышать здесь слово со святой Руси, но разве, юноша, я известен тебе, что ты ко мне обратился?
— Имя твоё помнится землёю русскою, — отвечал Юрий. — Ещё отцы твердят о твоей храбрости детям, престарелые воины ещё вспоминают о любимом вожде их.
— Друг мой! — прервал с живостью Курбский. — Для чего вспоминают они? Память моя покрыта позором, я здесь беглец и изгнанник. Не упрекают ли меня русские?
— Они знают, — отвечал Юрий, — что ты любил Россию и проливал кровь за отечество, они оплакивают твоё бегство и судьбу твою.
— Так, юный инок! Ты справедливо сказал: среди блеска, меня окружающего, судьба моя достойна слёз! Забудь, что ты видишь князя Ковельского; обними меня, единоземец! Дай прижать Курбскому хоть одного русского к осиротелому сердцу; помолись обо мне, инок, чтоб Бог простил мне вину пред отечеством. Не против России восстал я, — прибавил Курбский со вздохом. — Отдохни в замке моём, дворецкий мой отведёт тебе светлый покой. Там найдёшь ты и святые иконы, и летописи, если есть охота знать события веков прошедших. Пользуйся моею трапезою и останься у меня, сколько пожелаешь; чем долее, для меня приятнее.
Юрий поклонился князю и быстро вышел, чтоб не зарыдать и не броситься в объятия родительские.
Прошло несколько дней, и все в замке говорили о необыкновенной ласковости князя Ковельского к юному иноку, иные подозревали в этом тайные сношения князя с Россией, другие были уверены, что Курбский так благосклонно принял его или по набожности из уважения к духовному сану, или по любви к отечественным летописям, над коими трудились иноки. Курбский почитал за драгоценность духовные книги, почему и подумали, что юный инок доставил ему какую-нибудь любопытную рукопись.
Между тем, как ожидали в замке прибытия князя Константина Острожского и самого Стефана Батория, обозревавшего Волынию, внезапно удивил всех нечаянный приезд княгини Елены Курбской. Её сопровождали Иосиф Воллович и множество пажей.
Князь встретил её в зале с холодной учтивостью.
— Чего ожидать нам с прибытием вашим, княгиня? — спросил он. — Ковельский замок не представит вам тех приятностей, какие вы находите в Дубровицах: здесь уединение, там шумная весёлость.
— Не для веселья прибыла я сюда, — отвечала гордо княгиня, — но чтоб положить предел огорчениям. Согласитесь, князь, что титул княгини Курбской мне в тягость; я намерена здесь ожидать прибытия короля и просить его быть между мною и вами посредником. Между тем любезный брат мой Иосиф, — продолжала она, указывая на младшего Волловича, — позаботится развлечь мою скуку чтением рыцарских повестей или игрою на лютне.
— Охотно желаю, княгиня, — отвечал Курбский, — чтоб игра молодого певца заставила вас позабыть угрюмость старого воина.
— Нет, князь, — отвечала Елена, — не изнеженные звуки любила я, но песни победы и славы; не русского князя избрала я супругом, но храбрейшего воеводу, которого великие подвиги, справедливые или вымышленные, привлекли к нему моё сердце. Я желала приобрести в нём героя моему отечеству, обманулась я, князь, жестоко обманулась! Герой мой читает библию и вздыхает о суете мира...
— Княгиня, было время, когда рука моя не утомлялась победами, бедствие привело меня в Польшу: здесь почтили заслуги воина; блеск ума и красоты в спутнице моей жизни дал мне надежду забыть горестную судьбу мою, и я обманулся, княгиня, жестоко обманулся! Я узнал, что не довольно одного блеска для счастья; есть время, когда душа стремится к другим чувствам, призраки света, ещё уловляющие ваше внимание, рассеиваются перед моими глазами. Желаю, чтоб вы долее верили им, долее обольщались приятными мечтами о счастье; моё счастье погибло, вот почему я уединился под ковельскими сводами, предоставя вам роскошь и пышность в Дубровицах.
— Простите, князь, за беспокойство, которое я нанесла вам своим присутствием, надеюсь, что беседа русского монаха рассеет ваше уныние.
Поклонясь князю, Елена поспешно удалилась в отдельные покои замка, которые оставались пустыми в её отсутствие и назначались для виленского пана Иеронимова, бывшего с князем в приязни.
Елена недолго оставалась в Ковеле. Несколько дней ещё её удерживала надежда встретиться с королём. Но, узнав, что Баторий, отзываемый важнейшими обязанностями, отменил намерение прибыть в Ковель, княгиня скоро отправилась, оставя Курбского с другом его, князем Константином Острожским.