Рецидив

Юридический оттенок значения причастия provisoirement («предварительно») — «постановить, вынести или провести до окончательного судебного решения» — как и всякая оговорка, вызывает у читателя подозрение. Седьмой раздел, «Краткое содержание предыдущих глав», является не столько напоминанием или подробным конспектом того, что было описано в первом разделе, сколько попыткой еще больше усложнить или запутать дело посредством обмана. В этом чрезмерно сжатом «обзоре событий» опущен второй, самый длинный рассказ и полностью проигнорирован ноябрь; факты излагаются в вопросительной форме и тем самым ставятся под сомнение:

В октябре он уехал после полудня на пригородном поезде. На конечной станции — около пяти часов — вышел на дорогу и зашагал. Когда наступила ночь, он лег спать под деревьями. На следующий день снова вышел на дорогу и опять зашагал. Весь день лил дождь. Вечером он укрылся в заброшенной церкви и уснул. Там его и нашли. Явился кюре с легавыми. Потом я попал к кюре, который накормил меня ужином. Вот и все. Зачем я ушел?

В декабре я начал снова. Поехал на поезде небольшими перегонами. Первый довез меня до Typa. Второй — до Лиона. В этом городе жил Мишель. Я полночи бродил там, по предместьям и так далее. Затем новый перегон: Авиньон. Четвертый день — воскресенье, 25 декабря, если необходима точная дата. Я вышел в Марселе. Затем снова сел в Ниме. Он купил в аптеке «колеса», служащий выдал их, не глядя. Ночью в Ниме он эти «колеса» проглотил. Потом — больничная тишина. Зачем он это сделал?

Ну вот. Я ничего не видел, ничего не желал, ничего не понял, никого не встретил, не хотел делать того, что сделал. Это ничего не значило. Но я не признаю этого ни за что на свете.

Надеюсь, это ясно? Тогда перемешаем карты.

«Изложение» с его игровой и, вероятно, ложной хронологией заранее усложняет три главы, образующие сердцевину романа: «В лесу», «На железной дороге» и «В городе». Как первый и самый поразительный пример ложного предупреждения или маркировки в дюверовском тексте, этот недостоверный предпросмотр интратекстуального рецидивизма открыто демонстрирует изменчивые «леса» для тех полуправд, которые роман пытается связать воедино. Словно карты в крапленой шулерской колоде, автор перетасовывает эпизоды, события, разделы, персонажи, рассказчиков, места и сюжетные нити, стремясь обмануть и смутить. В самом названии повтор и круговая структура совмещаются с уголовным преступлением, так что книга служит примером формального эксперимента и сознательной литературности «нового романа», нисколько не отличаясь от него с литературной точки зрения. Тем самым, дюверовский «текст, лишенный целостности», соответствует делёзовскому определению структуры, в которой, как отмечает Роб-Грийе, «есть параллельные ряды, лакуны и лишние элементы, где все движется, смещается, ни на миг не останавливаясь в поисках смысла, поскольку эта мгновенность и эта фрагментарность невыносимы».

Фрагментарные конспекты в начале каждого раздела столь же проблематичны, как и несдержанное обещание «Изложения», по определению обязанного точно и методично описывать предмет.

Первый пример в виде предварительного перечня основных элементов второй главы («В лесу») звучит так: «Лачуга, лесник, старик, дети — вымысел. Блуждания, дождь, кюре — правда. Первое воплощение Мишеля». Читатель, подготовленный к двусмысленности текста «Изложением», уже готов скептически отнестись и к представленному здесь, на первый взгляд, четкому и ясному отделению фактов от вымысла.

Аналогичным образом, схематический конспект третьей главы («На железной дороге») раскрывает, но вместе с тем разрушает повествование; подавая надежду, он одновременно загрязняет фактическое изложение вымышленным и ставит под вопрос логику выбора и порядка появления персонажей: «Поезда, вокзалы, гостиницы, подлинные попытки. Иллюзорные речи об этой книге и ее авторе. Воображаемая рвота. Прежде всего, арабский матрос, который, будучи вымышленным, предварительно вытесняет предшествующего Мишеля».

Словно этого чрезмерно усердного стирания границ между подлинным, иллюзорным, воображаемым и вымышленным недостаточно, синопсис четвертой и последней глав («В городе») раздвигает границы самого анонсируемого вымысла. Признавая его таковым, автор открыто его разрушает: «Автобиографический проект автора явно обращается в шутку метаморфозами, что претерпевают некоторые события и персонажи его произведения. После нескольких юношеских воплощений решает арабский матрос».

Так что же совершил Дювер, лишив свой текст паратекстуальных «лесов» в издании 1976 года? Если обманчивое означивание в первой редакции должно было предупредить читателя об издевательском характере текста, то, возможно, убрав это означивание, Дювер «разбавил» свой роман и, как предполагает Тайер в рецензии 1977 года, сделал его «читабельнее»? Конечно, у читателей позднего варианта «Рецидива» меньше шансов запутаться и впасть в заблуждение. Но, поскольку более пространная редакция 1967 года также вводит и усиливает текстуальный самоанализ, паратекстуально повторяемый в «Рецидиве», то, устраняя фальсифицирующую композицию, на которой держится роман, Дювер делает его и менее двусмысленным. Читатели второго варианта не получают ложных объяснений. Их также не подготавливают, не вводят в заблуждение ложными предупреждениями заглавий, подзаголовков, конспектов и означиваний. Но за это ощутимое «упрощение» приходится платить: лишаясь паратекстуальной предупредительной системы, читатель быстрее становится жертвой двойственности текста.

Рецидивистское (повторное)прочтение

Независимо от того, огрубляет ли подобное «разбавление», Дювер, как минимум, снижает, преуменьшает либо приглушает значение взаимоотношений между текстами, усиливаемое в данном случае драматическим напряжением между паратекстом и текстом, который он обрамляет. Но толковать это дюверовское преуменьшение подобным образом значит недопонимать его. Переписывая «Рецидив», Дювер, скорее, расширяет интертекстуальное поле своего романа, добавляя дополнительный слой или даже предпоследнее измерение рецидивизма. Хотя Филлипс отмечает в варианте 1976 года многочисленные интертекстуальные отголоски Алена Роб-Грийе, Рэймона Кэно, Маргерит Дюрас и Робера Пенже, «ироничная интертектуальность», подчеркивающая статус романа как текста в текстовой вселенной, а не как реальность, наглядно протягивается между самими вариантами. Множественная, изменчивая, ограниченная точка зрения, неясности и противоречия, фрагментарность и «членовредительство», в буквальном смысле перекладывание моральной ответственности, «выходящее за рамки индивидуальной субъективности», также выходят за искусственные девятилетние рамки между публикациями «Рецидива».

Пожалуй, наиболее удобный критерий множественной, изменчивой, ограниченной точки зрения — изменения инструментуемых ею личных местоимений. При интертекстуальном рассмотрении изменения внутри первого опубликованного варианта получают усиленный резонанс. Симптоматичным для переменчивой гомосексуальной личности, которая, как отмечает Филлипс, постоянно сомневается в себе самой и выстраивается из фрагментов воспоминаний и фантазий, является то, что они взаимно дополняют и подчеркивают изменения в отношениях собственности при переходе притяжательных местоимений единственного числа от третьего к первому лицу, например, «его плащ — мой плащ», или, наоборот, от первого лица к третьему: «мой велосипед — велосипед кюре». Так, в одном эпизоде третьего раздела первой части варианта 1967 года («Изложение») наблюдается переход от третьего к первому лицу единственного числа:

Он спокойно лег спать. Однако ночь была столь прекрасна, что он не мог сомкнуть глаз. Стояло полнолуние — в такое время даже скептик поверит в магию. Поэтому я встал и снова зашагал босиком к лесу. Я решил не обувать ботинки, рассчитывая еще вернуться.

Переписывая «Рецидив», Дювер зеркально отображает этот переход от третьего к первому лицу путем перехода от «я» в первом варианте к «он» во втором.