Страница 46 из 58
— Конечно.
— Присмотри за моим братцем. А я сделаю всё, чтобы спасти твоего.
Идти до квартала Альтруизма оказалось дольше, чем я предполагала. Поэтому когда перед взором наконец вырастают низкорослые серые постройки домов, стоящих ровными рядами, я тяжело выдыхаю и останавливаюсь, не доходя до них чуть больше десяти метров. Всё выглядит вполне обычно, за исключением людей в чёрных и белых одеждах — тех правдолюбов, которым удалось спастись после взрыва. Все они выглядят слишком обыденно: идут по своим делам, останавливаются, чтобы завести разговор. Но это лишь видимость — я понимаю это, как только перевожу взгляд чуть выше.
На каждой крыше расположилось по лихачу с оружием.
Чёрт.
Я сжимаю ладони в кулаки и снова возобновляю движение. Представляю, как смотрюсь со стороны: взмыленная девчонка с колтуном вместо волос в жёлто-красной одежде, пропахшей металлом и потом, идёт уверенной походной с оружием наперевес. Лишь играет так, слово ей всё по плечу, потому что выглядит, как ни крути, слишком жалко.
— Эй! — зовёт кого-то громкий голос. Меня — сомнений в этом нет. — Эй, стоять!
Звук затвора. Кто-то собирается спустить курок. Я не останавливаюсь. Прохожу мимо альтруистов и правдолюбов, шепчущих что-то. Прислушиваюсь.
Они велят мне бежать прочь, спасаться, пока есть возможность.
— Стой, или я буду стрелять! — женский голос. Низкий, шелестящий и незнакомый.
— Не думаю, что Эрику это понравится, — отвечаю я, не поднимая головы. — Скажите ему, что я хочу поговорить.
— О чём? — уточняет другой голос. Этот я знаю: противный, скрипучий, надоедливый. Питер.
— О сотрудничестве.
— Он в Яме. Здесь тебе нечего делать.
Я прыскаю. Неужели они думают, что я настолько глупа, чтобы заявиться в штаб-квартиру Лихости в одиночку? От меня тут же и мокрого места не оставят. Или, не дай Бог, возьмут в плен и накачают сывороткой — что в разы хуже.
— Я знаю, что он захочет поговорить, — я останавливаюсь и повышаю голос. Ни один человек рядом со мной не шевелится. — Так что передайте ему, что я буду ждать здесь до завтрашнего утра.
Мой голос холоден и твёрд. Я наконец поднимаю голову на людей на крышах. Некоторые из них держат меня на прицеле, но большинство лишь смотрят с сомнением. Ни один из них не находится под сывороткой, и от этого неприятно скручивает желудок. Предатели позволяют мне исчезнуть в одном из домов альтруистов, в том, где жил Айзек, и даже не стреляют предупредительными в воздух.
Как только дверь за моей спиной закрывается, я падаю на пол, снимаю с плеча автомат и отбрасываю прочь, словно он ядовитый. Стягиваю с себя рубашку, прижимаю её к лицу и кричу. Прекращаю лишь тогда, когда понимаю, что собственные руки пахнут кровью брата. Хочется снять с себя всю одежду и поджечь вместе с собой — только так возможно очистится от крови и грязи, застрявшей под ногтями, от запаха пота и пыли, от шума выстрелов и взрывов, осевших в голове.
Хочется сдаться. Снова.
Я поднимаюсь на ноги и бреду на второй этаж. Захожу в самую дальнюю комнату и там падаю лицом в подушку. От неё пахнет Айзеком-альтруистом: хозяйственное мыло, хлопок и что-то горьковатое, принадлежащее только юноше. Переворачиваюсь на бок, подкладываю под щёку сложенные руки и плачу.
Не кричу, не всхлипываю, а просто позволяю солёной воде скатываться по щекам непрерывным потоком. Вместе с ней уходит боль и приходит облегчение.
Чтобы успокоится, концентрирую взгляд на обычном деревянном столе, стоящем напротив окна. Он совершенно пустой, и, как по мне, из-за этого смотрится слишком нелепо. Альтруисты против любого потакания собственным желаниям, и туда в обязательном порядке входят любым предметы интерьера, не имеющие функционального значения. Поэтому в комнате Айзека нет ни вазы, ни статуэтки, ни корзины, ни книги — ничего. И когда взгляд цепляется за что-то на ножке стола, я сразу понимаю, что этого здесь быть не должно. Провожу ладонями по лицу, стирая влажные следы, встаю с кровати и приседаю на корточки перед столом.
Знак Лихости, выцарапанный на гладкой деревянной поверхности, заставляет меня улыбнуться. Провожу подушечкой указательного пальца по его контуру и чувствую что-то приятное внутри, что так сильно контрастирует с предыдущим чувством отчаяния. Подаюсь чуть вперёд и упираюсь лбом в столешницу, шумно выдыхая ртом. Сколько у тебя было секретов, Айзек? Почему ты перешёл в Альтруизм, если продолжал быть лихачом?
Как только я хочу отодвинуться прочь, замечаю что-то, спрятанное с обратной стороны столешницы. Наклоняюсь и вижу обычную чёрную тетрадь, одну из тех, в которых мы писали в школе. Знаю, что не должна это делать, но всё-таки отлепляю скотч и беру тетрадь в руки. На обложке нет ни подписей, ни обозначений.
Наверняка это что-то личное.
Пальцы сами открывают тетрадь на первой странице.
Это дневник. Не датированный — каждые дни отделены друг от друга пунктирной линией. Я не фокусирую взгляд на конкретных строчках и просто пролистываю тетрадь. Сама не знаю, что именно хочу там увидеть. Однако, своё имя нахожу моментально.
Церемония Выбора на следующей неделе. Я не знаю, как поступить будет правильнее, но так хочу быть с ней рядом, что едва ли соображаю. Она не выберет Эрудицию, и мне там тоже нечего делать. Правдолюбие — аналогично. Она такая же настоящая товарка, как и я — настоящий лихач… Если решит остаться с отцом и братом, то и мне будет легче — я наконец уйду из Лихости… А вдруг она выберет мою фракцию? Из-за этих глупых правил я даже не могу спросить у неё, что она решила! Тупая система! Что делать? Не знаю… Теперь всё зависит от Джессики.
Эти строчки не могут быть обо мне, но как ни стараюсь, не могу вспомнить ещё одну девушку по имени Джессика, о которой Айзек из прошлого мог написать. Перелистываю на несколько страниц вперёд, затем на столько же назад. Больше моё имя не упоминается нигде, словно до того момента Айзек сдерживал себя, а уже после — снова одумался. Я захлопываю тетрадь и скручиваю её в рулон.
Это ничего не меняет, даже если написано обо мне.
Внизу хлопает дверь. От неожиданности я роняю тетрадь на пол, пинаю её под кровать, надеваю рубашку и выскальзываю в коридор. Мой автомат остался на первом этаже — и это моя главная ошибка.
— Джессика?
Женский голос мне знаком.
— Талия? Сейчас спущусь.
Я в несколько больших шагов пересекаю лестницу и оказываюсь на первом этаже. Женщина в сером сарафане, так похожая на Дерека, держит в руках какой-то кулёк.
— Ты в порядке? — спрашивает она, проходя вглубь дома.
— Могло бы быть и хуже, — отвечаю я.
Мы присаживаемся в гостиной: она на диван, я в кресло. Женщина протягивает мне кулёк, но я не тороплюсь его принимать.
— Думаю, ты проголодалась, — мягко произносит она.
Живот тут же, словно по команде, начинает предательски урчать. Я принимаю кулёк и разворачиваю его у себя на коленях. В вакуумном контейнере нахожу куриную грудку, два ломтика чёрного хлеба и овощи.
— Спасибо, — произношу я, не сводя взгляд с угощения.
— Ешь, — разрешает Талия. — Я подожду.
Мне неловко, но физиологическое желание превыше стеснения: я набрасываюсь на еду, не беспокоясь о том, чтобы сходить за вилкой или хотя бы помыть руки.
— Они забрали с собой некоторую часть правдолюбов, — начинает Талия. Я не перестаю жевать, но прислушиваюсь к её речам. — Точнее — самых раненых. Не знаю, куда именно, потому что больше мы их не видели. — Внутри меня всё холодеет. Курица встаёт поперек горла. — Ни Макс, ни Эрик лично не приезжали, только лихачи: под сывороткой и нет. Дерек тоже приезжал.
— Дерек? Как он? — я говорю с набитым ртом, но Талии, кажется, всё равно, как и мне.
— Он в порядке. И, — Талия вдыхает — слишком долго для хороших новостей, — когда он приезжал, он был в сознании. Дерек делает всё по своей воле.
Я отрицательно качаю головой.
— Он не мог, — аппетита как и не было. Я перекладываю еду на диван. — Дерек не такой.