Страница 35 из 58
— Эрика, — зову я.
Плечи девушки опускаются на выдохе.
— Я не собираюсь…
Но оставшаяся часть её слов тонет в новом взрыве. Земля под ногами идёт ходуном. Я верчусь на месте, но не вижу ничего, что могло быть поражено, пока не слышу громкого крика Эрики. Девушка подрывается с места и бежит туда, откуда мы только что вернулись. Я, не думая, следую за ней. Когда квартал полуразрушенных многоэтажек остаётся позади и передо мной снова возникает Супермаркет Безжалостности, я прикладываю ладонь к губам, сдерживая всхлип: теперь здание в несколько этажей больше похоже на ту часть Чикаго, которая в наше время уже не пригодна для жилья. Супермаркет Безжалостности превратился в руины.
Я верчу головой, пытаясь сквозь толстую пелену пыли различить хоть одну живую душу.
Где-то вдалеке кричит женщина. Плачет ребёнок.
Кто-то зовёт папу. Кто-то проклинает богов.
Я стою в эпицентре того, что когда-то называлось кварталом Правдолюбия, и глотаю собственные слёзы вперемешку с пылью.
В воздухе стоит сильный запах металла.
Я закрываю глаза и проваливаюсь в темноту.
Прихожу в себя я не сразу. Сначала до меня доносятся чьи-то крики: где-то совсем рядом кто-то пытается достучаться до меня. А затем чувствую крепкую хватку тонких пальцев у себя на предплечьях и пытаюсь открыть глаза как можно шире, словно это поможет видеть окружающий мир лучше.
— Эй, очнись!
Я быстро-быстро моргаю. Надо мной нависает Эрика, её глаза блестят от слёз: некоторые из них прокладывают мокрые дорожки по линии её подбородка и обрушиваются на мой свитер. Я очнулась, я в сознании, я в порядке. Просто не было времени подготовиться.
Эрика выпускает меня, когда видит, что я пытаюсь встать. От помощи я бы не отказалась, но она её не предлагает. Супермаркет Безжалостности превратился не просто в руины — он стал братской могилой для целой фракции тех, кто ценил правду и справедливость.
Не знаю, сколько минут я была в отключке, но пыль немного рассеялась, и теперь я вижу, что кое-кому удалось выжить. В основном они ранены, но, по крайней мере, могут передвигаться. Я подбегаю к первому же человеку, который сидит на земле и, обхватив колени руками, раскачивается взад-вперёд.
— Ты в порядке? — зову я.
На меня поднимает глаза мужчина примерно одного возраста с Лу. Несмотря на крупное телосложение и щетину на лице, он кажется мне таким маленьким и хрупким, что я не обращаюсь к нему на «вы», когда предлагаю руку помощи. Мужчина отвечает, что в порядке, но его тут же рвёт прямо себе на ноги.
— Всё будет хорошо, — тихо бросаю я, а затем ищу глазами тех, кто более беспомощен, чем этот бедолага.
Эрика поднимает с земли маленькую девочку. Её ноги в белых колготах покрыты красными пятнами. Везде лежат правдолюбы: кто в сознании, кто нет. В четыре руки мы с Эрикой не сможем помочь всем — нам самим нужна помощь.
Я оглядываюсь. Взглядом цепляюсь за мостовую, и тут мне в голову приходит идея, которая больше смахивает на попытку самоубийства. В десяти метрах от меня и ещё на пару уровней выше пролегают железнодорожные пути. Пока мы были здесь, я не слышала, чтобы проезжал поезд, а значит, что он должен прийти с минуты на минуту. Я окликаю Эрику. Она держит малышку на руках и что-то ей говорит, но та никак не хочет успокаиваться.
— Есть идея! — кричу я сама себе, потому что Эрика меня не слышит.
Оборачиваюсь назад, но не вижу ни Лу, ни Айзека, а это значит, что они остались на том же месте. Пешком мы все вместе доберёмся до общины Альтруизма минут за тридцать, если брать в расчёт недееспособность одного из нас идти своим ходом, поэтому медицинскую помощь правдолюбы получат не раньше, чем через сорок минут — а это время может стать для кого-то из них решающим.
Железнодорожные пути находятся на высоте десяти метров на железном мосту, с которого удобно слезать, но на который совершенно не удобно забираться, особенно с одной рабочей рукой. Но восемнадцатилетняя лихачка, носящая гордое прозвище Вдова, не должна отчаиваться, даже если семь из восьми её лапок оторвал какой-то противный мальчишка.
Я бегом мчусь к подножью моста. От одного вида ржавых металлических перекладин больная рука начинает пульсировать, напоминая мозгу о том, что именно такие штуки и стали причиной травмы. Стискиваю зубы так сильно, что сводит челюсть, хватаюсь здоровой рукой за перила над головой, ставлю ногу на те, что пониже, и подтягиваюсь. С одной рукой это происходит у меня рывками, а опасность того, что я рухну назад спиной, если не схвачусь второй, возрастает с каждым пройденным сантиметром. Я проделываю одно и то же движение снова и снова, пока не преодолеваю половину расстояния. Ладонь опорной руки ноет: правдолюбы никогда не пользовались подобным способом перемещения, и потому железные палки мостовой в их квартале находятся в ужасном состоянии. Мне не надо смотреть на ладонь, чтобы понять, что в кожу впилось множество крошек облупившейся краски. Я смотрю на руку, болтающуюся в повязке, сделанной для меня Лу, и понимаю, что совершила самую огромную глупость в своей жизни, когда решила забраться наверх.
Проходят десятилетия, прежде чем мостовая начинает дрожать. Звук подъезжающего поезда раздаётся где-то совсем близко. Я ускоряюсь. Пошатывание перил действует на меня как успокоительное: я вспоминаю всё то, через что смогла пройти за последние годы, и думаю, что подъём — всего лишь очередное испытание.
Даже сейчас моя Инициация продолжается, потому что я всё ещё не до конца уверена, что сделала правильный выбор. Слёзы бегут по щекам раньше, чем я чувствую дикую острую боль, когда хватаюсь за перила больной рукой и подтягиваюсь. В животе всё скручивается в тугой узел, а голова совсем не соображает. Поднимаю глаза наверх: остались жалкие метры. А поезд подъезжает всё ближе. Мне придётся на свой страх и риск пытаться зацепиться за него с самой верхушки подъёма. Там не будет ни места для разгона, ни второй попытки.
Я замираю, когда вижу первый вагон. Поезд должен будет притормозить на повороте, и это единственное, что хоть как-то облегчит мне задачу.
Хватаюсь раненой рукой за самую верхнюю перекладину, встаю ногами максимально высоко к рельсам и жду, пока мне предоставится возможность прыгнуть.
Первые вагоны проносятся в миллиметрах от моего лица. Я отстраняюсь от поезда на вытянутой руке, когда чувствую, что подошло время, а затем делаю что-то невероятное: цепляюсь здоровой рукой за выступ возле двери и прыгаю. Не успеваю сразу поставить ноги на специальную ступеньку, отчего больно ударяюсь коленями о железную балку. То ли вой, то ли крик срывается с моих губ, когда поезд протаскивает мои висящие ноги несколько долгих метров, превратившихся в километры. В шаге от того, чтобы разжать пальцы и сдаться, я заставляю себя ладонью больной руки нажать на кнопку, открывающую дверь вагона, и, собирая последние граммы сил, подтягиваю своё тело внутрь.
Получилось.
Колени ноют, боль в руке я больше не чувствую, но это явно нехороший признак. У меня нет сил подняться на ноги, и я продолжаю лежать на боку и смотреть в открытую дверь до тех пор, пока не различаю знакомый центр и здание Втулки. Ещё немного, и нужно спрыгивать.
Но можно и остаться, и тогда поезд унесёт меня мимо родной крыши Лихости к садам Товарищества, где меня будет ждать папа. Он спасёт меня, и Стайлза, и весь Чикаго. Он сильный. А я вот слишком слабая.
Когда мост заканчивается и начинается зелёный спуск вниз, я подползаю боком к двери и просто вываливаюсь наружу, словно мешок с зерном. Качусь, не в силах затормозить, пока не приземляюсь спиной на асфальт. Еле встаю на ноги и бреду к железным ступенькам. Разумеется, в обычной жизни лихачи мало ими пользуются, но я просто не в состоянии снова сползать вниз с помощью рук.
Вокруг меня люди в разноцветных одеждах. Я вижу и эрудитов, и лихачей, и альтруистов, и товарищей, и тех правдолюбов, кому посчастливилось оказаться на достаточном расстоянии от Супермаркета Безжалостности. Разумеется, взрыв не остался незамеченным: люди растеряны. В основном они потерянно подходят к друг другу и задаются одним единственным вопросом: «Что случилось?».