Карманный оракул (сборник)

Почему Курт Ван, немецкий художник-экспрессионист, так рад возможности кого-нибудь возненавидеть? Ведь ему от разрыва со Старцевым ничего не обломится. Но он давно мечтал, что старый порядок даст трещину; в сущности, он больший революционер, чем Старцев (как оно потом и окажется в романе). Долой гнилой старый мир! Да здравствует кровь, инстинкт, молодое хищничество! Те, кто сегодня приветствует войну, – Денис Мацуев, Юрий Башмет, Олег Табаков, Сергей Безруков, Юрий Кара, etc. – на самом деле истинные революционеры, ибо вместе с войной – точнее, с тем ее вариантом, в который нас ввергает Владимир Путин, – мы в одном комплекте приобретаем катастрофу, в точности повторяющую события столетней давности, хотя и в меньшем масштабе. Это они – настоящие художники, ищущие бури; они, а вовсе не мы, жалкие либералы, надеющиеся удержать мир на краю бездны. А зачем им нужна война? Уж, разумеется, не для того, чтобы получать от нее бонусы. Просто они чувствуют, что старый мир прогнил и нуждается в радикальном обновлении. Курту Вану хочется, чтобы ложь, лицемерие, диктат кошелька прекратились, а из войны родился великий новый мир. Так оно, в сущности, и вышло: война уничтожила действительно дряхлую Европу девятнадцатого столетия и поделила ее на зоны влияния новейших тоталитарных режимов. А за сто лет до этого поистине мировая война сначала вознесла, а потом низринула Бонапарта. И заметим, сторонниками Бонапарта были художники, революционеры, радикальные мыслители. Где буря – там уже на страже иль просвещенье, иль тиран.

Очевидно, каждая великая нация должна пройти через этот соблазн, чтобы изжить его – и, с трудом восстановившись, попробовать жить дальше. Россия вечно беременна шовинизмом, но вечная беременность невозможна. Надо родить этого монстра – и пережить его. Задавленное, затравленное, закомплексованное «национальное чувство» – то, что Дугин и его единомышленники называют русской идеей, – должно выйти на поверхность, легализоваться, показать себя миру и наломать дров. Без этого шовинизм не успокоится, а художники-радикалы ничему не научатся. Ведь национальная элита и впрямь нуждается в обновлении, но обновление на сей раз будет заключаться в том, что место ворюг займут кровопийцы.

Власть, нуждающаяся в укреплении, не выбирает средств. Путинский режим – теперь, думаю, слово «режим» уже никем не оспаривается, для шовинистов оно даже комплиментарно – был обречен на внешнюю экспансию, а застой обозначился не сейчас: он был очевиден уже в 2008 году, во времена конфликта с Грузией. Когда Леонид Радзиховский уверяет читателя, что крымский кризис разразился на ровном месте, он сознательно или бессознательно лукавит: у власти не осталось других средств для поддержания рейтинга, а логика изоляции неизбежно ведет к тому, чтобы эта изоляция становилась полной. Россия не может окультурить собственные бескрайние земли, но без присвоения чужого пространства ей не удержать нынешнего статуса (споры о том, насколько данное пространство является чужим, оставим так называемым геополитикам; спор с человеком надо прекращать после того, как он употребит слова «геополитика», «соборность» или «русофобия»). Выходом из нынешнего российского состояния – когда коррупция тотальна, фальшь абсолютна, а политика отсутствует – может быть только война; и художников, которые поддерживают ее, можно понять. Разумеется, итогом этой войны – в каком бы формате она ни проводилась – может быть только национальная трагедия; но современной Швеции, Франции, Италии, Германии не было бы, не пройди они через эти роковые соблазны. Вечно таящееся в российском подсознании чудовище должно выйти на свет и показать себя миру; раз сами мы не можем с ним справиться – предоставим это истории.

Жалко? Художнику никогда ничего не жалко. Зато какой материал! Табаков поставит, Безруков сыграет, Мацуев музыку подберет.

Сегодня мы этот триумф Курта Вана наблюдаем повсеместно – с той разницей, что Ван был художник и нуждался в самоподзаводе, а нынешние шовинисты просто обрели источник правоты и самоуважения. Но в остальном желание быть отвратительными, как будет показано ниже, остается главным стимулом поведения если не для большинства, то для доброй половины россиян.

Конец аналогии

Раньше я очень любил исторические аналогии, доставал всех своей теорией циклического развития России и довольно точно предсказывал – опять-таки благодаря этой теории, – что тут будет и что делать. Тогда мне мало кто верил, зато много кто показывал пальцем. Было огромное количество специалистов из разных областей знания, которые аргументированно и доказательно мне внушали, что ни одна аналогия не работает, а всякое сравнение хромает. Разговаривать с ними было скучно, потому что интересовала их не истина и да же не гипотетическая победа надо мной, а исключительно демонстрация своих превосходных полемических способностей. Apropos, чтобы уж два раза не вставать, – есть изумительная категория населения, которая в принципе неспособна увидеть ни в чем тенденцию или различить предвестие, а потому им кажется, что тенденций не существует вообще. Есть только факты – и всякая попытка их систематизации чревата насилием над материалом. Это те, кому всего милее состояние, мучившее когда-то Набокова: «Мир снова томит меня пестрой своей пустотою». А вот им нужна исключительно пестрая пустота, потому что, если они не умеют обобщить, пусть и никто не может. Не тайна – на всякий факт можно найти контрфакт и даже контрафакт, любое правило скомпрометировать исключениями, и я с такими людьми предпочитал не спорить. Кто хочет – видит, кто не хочет – отвлекается. У меня и в школе такой принцип: не хочешь – не слушай, тычь пальцами в гаджет, только молча.

Теперь, напротив, мне приходится подставляться, утверждая, что в нынешней российской ситуации никакие аналогии не работают; что разговоры о феврале, грядущем октябре, оранжевой опасности и прочее суть попытки подменить анализ реальности одинаково устаревшими схемами. Первой о недопустимости аналогий сказала мне, вероятно, самая умная женщина, какую я когда-либо встречал, – Марья Васильевна Розанова. У нас с ней после первой Болотной был долгий и увлекательный телефонный разговор, во время которого она и заявила: нашим единственным методом суждения стала аналогия, ибо уж больно много было повторений в российской истории, из них-то она и состоит, но сейчас, добавила она, ничего похожего я не нахожу. Какое счастье, заметил я, мне-то уж казалось, что я нюх утратил. Но нельзя же допустить, МВ, что вы утратили нюх! Скорее вы яд утратите.

То, что я буду сейчас излагать, можно доказать, но это долго, многословно и неинтересно. Формат журнальной колонки не предполагает детального обоснования выводов, да к тому же количество дураков за последнее время несколько снизилось, или они ста ли вести себя тише, и потому общение упростилось. Русская государственность существует семь веков, и на протяжении этих веков она семь раз прошла один и тот же приблизительно столетний цикл. В цикле, как и в русском календарном году, четыре стадии: революция – заморозок – оттепель – застой. Причина этой цикличности довольно проста: таков путь всякой системы, развивающейся автоматически, без целеустремленных и сознательных попыток изменить естественный ход вещей. Российский народ не принимал участия в управлении государством, делегируя властные полномочия небольшой социальной группе, всегда выбиравшейся путем отрицательной селекции – по принципу, подмеченному однажды в детских играх Лидией Либединской: «Ваня пусть сидит на табуретке и будет начальник, потому что больше он ничего не умеет».

Характеризовать четыре стадии в подробностях я сейчас не буду, отсылая желающих к «Ж Д»; если коротко – всякая революция с двух сторон обставлена бунтами элит. Первый – бунт приверженцев старого порядка, не желающих приспосабливаться к новому; таковы Стрелецкий бунт, Тамбовское и Кронштадтское восстания, ГКЧП. Второй – бунт недавних вождей и хозяев, революционеров, которые не готовы к новой роли винтиков, бесправных исполнителей; собственно, этот бунт и знаменует конец революции, успех консервативного реванша. Типологически это бунт Артемия Волынского, декабристов, Тухачевского. Ему предшествует бегство олигархов – недавних фаворитов, тоже не сумевших вписаться в новый дискурс: Курбский, Меншиков, Троцкий, Березовский (в этой связи место ссылки Меншикова приобретает особую пикантность). Заморозок обычно заканчивается внешней войной – либо провальной, как Крымская, либо победоносной, но требующей слишком больших жертв, как Великая Отечественная. Оттепель порождает расцвет талантов (эпоха Екатерины, плеяда «Современника» и «Русского вестника», шестидесятничество XX века) и заканчивается репрессиями в адрес наиболее искренних и талантливых просветителей, поверивших, что перемены серьезны, то есть что они не носят сугубо косметического характера. Таковы судьбы Радищева и Новикова, Чернышевского и Михайлова, Синявского и Даниэля. Для застоя и предреволюционной лихорадки, увенчивающей его, характерна общенациональная депрессия в сочетании с расцветом декаданса (Серебряный век, советские семидесятые). Типологически наглядные, устойчивые архетипы можно перечислять бесконечно. Вот сюжет о поэте, нарраторе и новаторе, редакторе крупнейшего прогрессистского журнала эпохи, который открывает крупного идеологического романиста, публикует его, делает ему славу и расходится с ним: Некрасов и Достоевский разыграли будущую историю Твардовского и Солженицына в точнейших, мгновенно узнаваемых деталях. Тут возникают, кстати, и другие любопытные параллели: Сурков и Вышинский, например, но это уж игры. Факт тот, что на протяжении семи веков в разных декорациях играется одна и та же пьеса, в которой зал не принимает никакого участия: интерактивность еще не изобретена.