Страница 17 из 26
А Гоголя всего лишь тошнило от хамства, подхалимства, лени, скверных дорог, жульничества, тысячи других особенностей русской равнины, которые у любого здорового человека вызывают такие же судороги в желудке.
Поэтому, любя Россию и православие, он жил практически от них вдалеке, предпочитая вечерам на х. близ Диканьки классические венецьянские прохлады. Дело было в физиологии организма: у одних – аллергия на хамство и плохие рессоры брички; у других те же самые раздражители вызывают положительную реакцию.
Слава богу, сейчас уже не те времена, когда любое сочинение любого автора берут под социальный прицел. Гоголь – прежде всего писатель, большой писатель, возможно, лучший писатель, сказавший о нас такое, что другому никогда и не выговорить, просто не хватит слов.
4. Василий Розанов всю жизнь корил Гоголя за «Мертвые души», «Ревизора» и другие его «антирусские» сочинения. Он считал Гоголя виноватым в том, что, опошлив русского человека-хозяина, «оноздрёвив» его, «очичиковив», окарикатурив до балаганного шаржа, он не понял его внутренней сути, надсмеялся над ним и заставил зубоскалить других. По Розанову, Гоголь – один из тех, кто толкал Россию на край той пропасти, в которую она действительно в конце концов угодила.
Вообще это свойство всякого культурного русского человека прошлого и позапрошлых веков – видеть в литературе и литераторах ответственных за повороты истории в худшую или иную сторону, за всевозможные перекосы в обществе и в его сознании, за настоящее и будущее России. Слава богу, в нынешнем веке положение в корне переменилось. Литература утратила свои былые позиции врачевательницы, умиротворительницы, равно как и дьявола-искусителя широких народных масс. Сейчас она если и дьявол, то отнюдь не в плане общественно-политическом. Скорее уж в бытовом, интимном, каком угодно другом.
Голоса травы
Замечательно знать мир, в котором живешь. Имена цветов, деревьев, птиц, созвездий, ветров, ведь им самим до этих имен, данных им человеком, дела столько же, сколько тем же звездам до нас, людей, – звездам, на которые человек возлагает столько надежд.
Я всегда завидовал таким людям, как Пришвин, Соколов-Микитов, Бианки, Шергин, Коваль, знавшим о мире больше нас, обитателей городских квартир.
Любовь к миру во всех его проявлениях рождает ответную любовь мира. Вот Юрий Коваль, например. Его «любили решительно все – писатели и читатели, дети и взрослые, мужчины и женщины, люди простые и люди в шляпах. Любили собаки, кошки, птицы, рыбы, бабочки, деревья, травы, звезды и облака…» (Э. Блинова. Праздник общения с Юрой Ковалем в сб. «Ковалиная книга» М.: Время, 2008).
Перечитывая этим летом Олешу, в романе «Зависть» я обнаружил фразу: «Меня, как святого, окружал кустарник. Я срывал кисловатые нежные косточки растения, обсасывал их и выплевывал…» Чувствуете? «Растения»!
Пришвин, Соколов-Микитов, Бианки, Шергин, Коваль дали бы растению имя.
Я нисколько Олешу не укоряю. У него уход от имени к обезличенному слову «растения» намерен, он оправдан художественно. Кавалеров – человек не земли, не неба, но – между, ни там ни здесь.
Мы тоже люди между, ни там ни здесь, не знающие и не желающие понять голоса травы, которая у нас под ногами.
Кстати, о голосах травы. Помните повесть Трумена Капоте с таким названием? Так вот, Суламифь Митина, ее переводчик, взяла название из Олеши. Вот это место в «Зависти» (начало гл. XI): «Раздались маленькие звуки… – голоса птиц, голоса травы…»
Гончаров И
Его Обломов перерос из человека в человеческий тип. В школе мы Обломова осуждали, предпочитая ему деятельного трудягу Штольца. Лично я не променяю десяток Штольцев на один промятый обломовский диван. Хотя в Штольце, как во всех гончаровских героях, очень много симпатичных мне черт.
Главное достоинство Гончарова – отсутствие того утомительного, избыточного психологизма, которым грешила, грешит и, видимо, грешить будет русская литература.
Гончаров описывает – описывает детально, – рисует тщательную картину, не забывая ни про одну подробность, но вот зануднейших описаний человека внутреннего или длиннейших разговоров о вечном вы в его сочинениях не найдете. В этом, между прочим, его современность. Этому у него нужно учиться.
«Преобладание оптики над акустикой» – так охарактеризовал манеру письма Гончарова И. Анненский.
У Гончарова нет плаксивой сентиментальщины, нет богоискательства, мистики. Для кого-то это, может быть, минус, для меня – плюс. От героев Достоевского устаешь. От гончаровского Обломова – никогда.
Гончаров вырос из гоголевских одежек. Но по объемности человеческих образов он много перерос их.
Все-таки у Гоголя не люди, а куклы, раскрашенные карикатуры на людей. У Гончарова людей можно пощупать, пощекотать, почувствовать, как в них бьется живая кровь, и не отбросить в сторону, наигравшись.
«Видел ли кто на свете белое дерево? – спрашивает у нас с вами Василий Розанов. – Белое, как сахар, как платьице на девушке в Христов день? И вот весь он, наш Гончаров, – такая же красота, белизна и успокоение.
Вечная ему память».
Горький М
Несмотря на лавры отца-основателя самого жизнеутверждающего метода в истории литературы – метода социалистического реализма, – Горький был человек улыбчивый и очень ценивший юмор. Юмор, правда, был у него несколько странный, черноватый, какой-то слегка кладбищенский.
Михаил Ромм вспоминает случай в Горках под Москвой, где жил в последние годы Горький. Знаменитый кинорежиссер снял тогда «Пышку» по Мопассану, и избранную группу киношников, участвовавших в проекте, направили в Горки к Горькому на встречу с Роменом Ролланом.
Вот прибывшие сидят, ждут классика французской литературы, атмосфера напряженная, хмурая, сам Горький почему-то не в духе. И чтобы разрядить обстановку, Ромм обращается к Алексею Максимовичу, которому его картина понравилась: мол, некоторые зрители говорят, что кино неправильное, и Франция в нем не Франция, и французы там не французы. Потому что все французы нечистоплотные, а в картине один из героев моется.
На что Горький Ромму и отвечает: «Это хорошо, что он моется. Вот могучая сила кино! Никогда не знал, что у Горюнова (актер, игравший героя, который моется. – А. Е) такая волосатая спина, а вот узнал».
Далее кто-то из гостей спрашивает: «А как мы узнаем, что Ромен Роллан устал? Чтобы нам вовремя уйти».
Горький и на это дает ответ: «А он не будет стесняться. Он ведь скоро умрет, а человек, который скоро помрет, не стесняется. Устанет – встанет и уйдет».
Вот какой был весельчак, этот Горький.
Вообще же, смеховая стихия Горького то и дело пробивается и в его реалистических сочинениях, не давая читателю погрузиться в иссушающую серьезность.
А если честно, то очень жаль, что за последние пару десятков лет имя этого несомненного мастера оттеснено на задворки. Он достоин читательского внимания – и за книги свои, и за то, что он делал для русской литературы в не лучшие для нее времена.
Горький и футуристы
В 1917-м, революционном, году два молодых поэта пишут «Воззвание Председателей Земного Шара» (все – с прописных букв). Текст «Воззвания» достаточно широко известен, приведу для забывчивых несколько коротких цитат: «…Только мы, стоя на глыбе себя и своих имен, осмеливаемся среди моря ваших злобных зрачков назвать себя Правительством Земного Шара…», «…Наша тяжелая задача – быть стрелочниками на путях встречи Прошлого и Будущего…», «…Мы – особый вид оружия…» и т. д.
После подписей людей, на тот момент уже председательствующих во всеземном правительстве (В. Хлебникова и Г. Петникова), к «Воззванию» был добавлен постскриптум: «Мы верим, что этот список скоро пополнится блестящими именами Маяковского, Бурлюка и Горького».