Страница 53 из 73
Перестав держать его под руку, я свободно держала его пальцы. Изучив пособие, я подвела нас к первой фотографии выставки. Я улыбнулась, увидев матроса в центре Таймс-сквер, который наклонил медсестру, чтобы поцеловать.
— Нью-Йорк. 14 августа 1945. «День Победы над Японией на Таймс-сквер», сделанная Альфредом Эйзенштадтом, — прочитала я. И ощутила легкость и волнение праздника через фото передо мной. Я чувствовала, будто нахожусь там, разделяя этот момент со всеми.
Я подняла взгляд на Руна, и заметила, что он изучает фотографию. Его выражение лица не изменилось, но я заметила, что его челюсть расслабилась, а голова была слегка наклонена.
Его пальцы дернулись в моих.
Я снова улыбнулась.
Он не остался невосприимчив. И неважно, как сильно отнекивался, он любил это. Я чувствовала это также легко, как ощущала снег на своей коже на улице. Я подвела его ко второй фотографии. Мои глаза расширились, когда я осмотрела драматичную сцену. Танки катились колонной, мужчина стоял у них на пути. Я быстро прочитала информацию, и мое сердце забилось быстрее. «Площадь Тяньаньмэнь, Китай. 5 июня, 1989. На фото запечатлено, как единственный мужчина протестует, чтобы остановить военное подавление продолжавшихся протестов против китайского правительства».
Я подошла ближе к фотографии и сглотнула.
— Грустно, — сказала я Руну, на что он кивнул.
Казалось, каждая новая фотография вызывала различные эмоции. Смотря на эти запечатленные моменты, я по-настоящему поняла, почему Рун любил фотографировать. Выставка демонстрировала, как эти запечатленные моменты воздействовали на общество. Они показывали человечность в самом лучшем и худшем свете.
Они подчеркивали жизнь во всей наготе и чистой форме.
Когда мы остановились у следующего фото, я немедленно отвела взгляд, не в силах смотреть. Стервятник терпеливо ждал, зависая над изможденным ребенком. Я мгновенно почувствовала печаль.
Я двинулась дальше, но Рун подошел ближе к фотографии. Я повернула голову, наблюдая за ним. Он изучал каждую деталь фото. Его глаза вспыхнули, а руки сжались в кулаки по бокам.
Его страсть прорвалась.
Наконец-то.
— Это фото одно из самых противоречивых из всех снятых, — проинформировал он меня тихо, все еще фокусируясь на изображении. — Фотограф освещал голод в Африке. Когда он делал это фото, то видел, как ребенок шел за помощью, а стервятник ждал, чуя смерть. — Он сделал вдох. — Это фото одним кадром показывает масштабы голода гораздо яснее, чем все предыдущие письменные отчеты, когда-либо существующие. — Рун посмотрел на меня. — Оно вынуждает людей сесть и обратить внимание. Во всей своей жестокой тяжести фото показывает, как ужасно расти в голоде. — Он снова указал на ребенка, скорчившегося на земле. — Из-за этой фотографии увеличилась помощь, СМИ стали больше освещать голодающих. — Он сделал глубокий вдох. — Это фото изменило мир.
Не желая останавливать его импульс, мы перешли к следующему фото.
— Ты знаешь, о чем эта?
Чтобы посмотреть большинство фотографий мне приходилось бороться с самой собой, на большинстве были боль, страдания. Но фотографы испытывали определенный тип благоволения, несмотря на то, что вид был душераздирающим. Для них это были глубокие и бесконечные сообщения, запечатленные в одном кадре.
— Это были протесты — война во Вьетнаме. Буддийский монах совершил самосожжение. — Рун опустил голову и наклонил набок, изучая под разными углами. — Он даже не дрогнул. Он испытывал боль, делая этим заявление, что должен воцариться мир. Он обратил внимание на затруднительное положение и бесперспективность этой войны.
День проходил, Рун объяснил почти каждую фотографию. Когда мы достигли финального снимка — это было черно-белое фото молодой женщины. Оно было старым, казалось, ее прическа и макияж из шестидесятых. Ей было около двадцати пяти, она улыбалась на фотографии.
От этого я тоже улыбнулась.
Я посмотрела на Руна. Он пожал плечами, молча давая мне понять, что не знает ничего о фотографии. Название гласило: «Эстер». Я искала информацию в путеводителе, мои глаза сразу же наполнились слезами, прочитав описание. Когда я прочитала, почему это фото было здесь.
— Что? — спросил Рун, в его взгляде плескалось беспокойство.
— Эстер Рубинштейн. Последняя жена мецената этой выставки. — Я моргнула и наконец смогла продолжить: — Умерла в двадцать шесть, от рака. — Я сглотнула ком эмоций в горле и подошла ближе к портрету. — Размещена на этой выставке своим мужем, который больше никогда не женился. Он сделал фото и повесил на этой выставке. Написано, что хоть Эстер и не изменила мир, она изменила его.
Медленные слезы стекали по моим щекам. Чувство было красивым, а честь захватывающая.
Вытерев слезы, я снов посмотрела на Руна, который отвернулся от фотографии. Мое сердце ухнуло в желудок. Я встала перед ним, он повесил голову. Я убрала волосы с его лица, и мученическое выражение на его лице разорвало меня надвое.
— Почему ты привела меня сюда? — спросил он через ком в горле.
— Потому что это то, что ты любишь. — Я жестом показала вокруг комнаты. — Рун, это Школа искусств «Тиш» в НЙ. Где ты хотел учиться. Я хотела показать тебе, чего ты можешь достигнуть когда-нибудь. Я хотела показать, что все еще может ждать тебя в будущем.
Рун закрыл глаза, когда открыл их, то заметил мой зевок.
— Ты устала.
— Со мной все хорошо, — спорила я, желая разрешить все прямо сейчас. Но я устала. И не была уверена, что смогла бы сделать больше, не отдохнув немного.
Рун взял меня под руку и сказал:
— Пойдем отдохнем перед вечером.
— Рун, — я пыталась спорить, поговорить об этом всем подробнее, но Рун повернулся и тихо произнес: — Поппимин, пожалуйста. Больше не надо. — Я слышала напряжение в его голосе. — Нью-Йорк был нашей мечтой. Нет НЙ без тебя. Поэтому, пожалуйста... — он затих, затем тихо прошептал: — Перестань.
Не желая видеть его таким сломленным, я кивнула. Рун поцеловал меня в лоб, поцелуй был нежным — это была благодарность.
Мы покинули выставку, и Рун поймал такси. Через пару минут мы уже вернулись в отель, и как только достигли номера, Рун лег со мной в своих объятиях.
Он не говорил, когда я засыпала. Я погружалась в сон с изображением Эстер в своей голове, задаваясь вопросом, как ее муж исцелился, после того как она вернулась домой.
Задаваясь вопросом, исцелился ли он вообще.
***
— Поппимин?
Нежный голос Руна будил меня. Я моргнула в темноте комнаты, ощущая только нежное поглаживание Руна по моей щеке.
— Привет, малышка, — сказал он тихо, когда я перекатилась, чтобы оказаться лицом к нему. Вытянув руку, я включила лампу. Когда зажегся свет, я сфокусировалась на Руне.
Мои губы дернулись в улыбке. Он был одет в облегающую белую футболку под коричневым блейзером. Его черные джинсы обтягивали ноги, а на ногах были знакомые замшевые ботинки. Я потянулась к лацканам его блейзера.
— Ты выглядишь таким заучкой, малыш.
Губы Руна растянулись в полуулыбке. Он наклонился вперед и захватил мой рот в нежном поцелуе. Когда отстранился, я заметила, что его волосы были свежевымыты и расчесаны. И в отличие от обычных дней, сегодня он расчесал их, золотистые пряди ощущались шелком между моих пальцев.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Я потянула руки и ноги.
— Немного устала и все побаливает после ходьбы, но я в порядке.
Лоб Руна испещрили морщинки.
— Ты уверена? Мы не пойдем никуда сегодня, если ты не очень хорошо себя чувствуешь.
Подвинувшись вперед на подушке, я остановилась только в сантиметрах от губ Руна.
— Ничего не удержит меня от сегодняшнего вечера. — Я провела рукой по его мягкому коричневому блейзеру. — Особенно когда ты так принарядился. Я понятия не имею, что ты запланировал, но если ты снял свою кожаную куртку, должно быть, это что-то грандиозное.