Прощание с богами

Бесконечно шли тракторы. Они показывались на вершине Южного холма, тяжело переваливали ее и спускались в долину. Каждый трактор тащил за собой нагруженные сани. Черная перевороченная земля полосой тянулась далеко на север к устью большой бурной реки Омваам. Это началось весной, когда ночей не было. Круглосуточное солнце без отдыха бродило по небу, щедро поливая теплыми лучами скудную растительность тундры. Трактористы облюбовали для отдыха долину. Они останавливали усталые машины у воды, долго с наслаждением мылись в холодных струях Омваама. Вымывшись, они отцепляли сани и загоняли тракторы в воду. Быстрое течение смывало налипшую на гусеницы глину, запутавшиеся в железных башмаках пучки мокрой тундровой травы.

Вскипятив чай и закусив, трактористы садились в машины, отправлялись дальше в путь — к морю.

Всю весну и лето наблюдал старый Гаймелькот безостановочное движение тракторов. И хотя он давно слышал о различных диковинных машинах от своих сыновей, живущих на центральной усадьбе колхоза, все же первые несколько дней он старался подальше уйти от непривычного железного грохота. Лишь через несколько дней после того как в нескольких десятках шагов от его яранги пролегла черная полоса развороченной тракторами земли, Гаймелькот, улучив момент, подошел к тракторной дороге. В глубокой колее застыла черная вода. Из перевернутого дерна вверх ножкой торчал священный гриб — вапак…

Гаймелькот отпрянул — непривычен и дик был вид земли, по которой прошлись, как ножом по шкуре живого зверя. Долго привыкал Гаймелькот к черной полосе на нетронутой испокон веков земле, к грохоту тракторов. К концу лета он уже не боялся подходить к отдыхающим машинам и с помощью небольшого количества русских слов, которым он научился во время редких своих поездок на центральную усадьбу, даже беседовал с молодыми трактористами.

Приветливые это были люди! Они поили старика чаем, расспрашивали, как умели, о дороге, рассказывали о себе.

Гаймелькот подружился с ними и встречал их как старых знакомых. Многие здоровались с ним, хотя он их видел впервые, и даже знали его имя. Особенно нравился Гаймелькоту Арсен. Он был похож на старшего сына.

Просыпаясь по утрам, когда солнце начинало чертить восходящую линию на небе, Гаймелькот первым делом прислушивался и огорчался, когда не слышал привычного урчания машин.

Иногда трактористы чинили машины тут же в долине и ночевали в яранге старого Гаймелькота, устраиваясь в чоттагине.

От них старик узнал, ради чего затеяна большая поездка машин с санями, — в низовьях Омваама был найден драгоценный металл, и туда перебрасывали технику, продовольствие, лес для строительства домов.

Многие из трактористов сделали по нескольку рейсов, и Гаймелькот встречал их как старых знакомых, припасая им свежую рыбу, выловленную в бурных водах Омваама коротенькой сеткой.

Лето было в полном разгаре, но уже чувствовалось приближение осенних нудных дождей. Промерзшая за зиму земля совсем раскисла и глубоко протаяла.

С каждым днем тракторам становилось все труднее. Гусеницы глубоко уходили в раскисшую глину, моторы надрывались от напряжения, а тяжело нагруженные сани не скользили, а плыли по размокшей тундре. А бывало совсем худо — изо всех сил вращались гусеницы, а трактор стоял на месте, меся глину, разбрасывая из-под себя раздавленные ягоды морошки. Тогда тракторист отцеплял сани и выводил машину на более твердое место.

В такие минуты Гаймелькоту становилось стыдно за свое бессилие — он ничем не мог помочь этим молодым парням, которые день ото дня становились все мрачнее и молчаливее.

Гаймелькот почему-то больше людей жалел машины. Да и сами трактористы не скрывали любовного отношения к железным, грохочущим чудовищам. Тем больнее было видеть, как в жидкой глине беспомощно крутит гусеницы трактор, словно большой, сильный, внезапно ослепший человек.

Гаймелькот был занят приготовлениями на зиму. Еще в теплые летние дни он руками нарвал несколько мешков травы, высушил ее и теперь обкладывал полог. На костре булькал большой чугунный котел, в котором варилась смесь из разных трав и кореньев. Это будет юнэв — прессованная масса, твердая как камень, но сладко тающая во рту. Чем дольше юнэв держать на морозе, тем он слаще.

Юнэв — это единственная пища, которую заготовил себе впрок Гаймелькот, а все остальное привезут сыновья, когда начнется охотничий сезон на песца. Жилище было надежно утеплено, и Гаймелькот принялся за починку зимнего охотничьего снаряжения.

Покончив с этим делом, старик отправился в ложбинку, скрытую меж высоких холмов. Он обошел толстые жерди, глубоко врытые в землю. Их было около десятка. Ветра и колючий снег отполировали их до блеска, сгладили неровности. Только при внимательном рассмотрении можно было заметить на вершинах жердей черты, отдаленно напоминающие грубо вырезанное на дереве человеческое лицо. Гаймелькот помазал губы идолов припасенной птичьей кровью. Этой пищи им должно хватить до следующего лета.

А тракторы все шли на север…

С того времени как помнит себя Гаймелькот, он живет здесь, невдалеке от устья Омваама. Много лет пролетело над его головой, и ветер времени выбелил его венчик тугих прямых волос.

На вершинах холмов сохранились ветвистые оленьи рога от немногочисленного стада, которое когда-то имел отец Гаймелькота.

Рядом с оленьими рогами между чахлых трав виднелись аккуратно выложенные продолговатые четырехугольники из камней — могилы предков Гаймелькота. У многих скелетов недоставало значительной части костей, но старик безошибочно знал, где лежит отец, мать, бабушка и два младших брата, от которых остались лишь ослепительно белые берцовые кости и детские черепа.

Это был тяжелый год, когда умерли младшие братья. Оленей косила копытка, голод и холод надолго загостились почти в каждой яранге. Сердце разрывалось от жалости к младшим братьям, которые мучились страшной красной болезнью. Чем он мог им помочь? Ведь он не был шаманом, как Лелю с верховьев Омваама. А престарелый Лелю и так был занят, столько кругом было больных — и людей, и оленей, и собак.

Братья умерли. Отец и мать, сами ослабевшие от голода, не могли снести сыновей на священный холмик, и их похоронил старший брат, уложив вокруг почерневших тел каменные оградки.

На вторую ночь после похорон братья явились во сне Гаймелькоту, здоровые и жизнерадостные, одетые в похоронные одежды из белого пушистого меха. Гаймелькот долго с ними разговаривал, расспрашивал о потусторонней жизни, где, судя по внешнему виду братьев, людям было куда лучше, чем на берегах Омваама.

Мать Гаймелькота заплакала, когда сын рассказал свой сон. Отец нахмурился и сказал:

— Значит, и тебе суждено в скором времени уйти к ним.

Отцовские слова глубоко запали в душу юноши. Он стал боязливым, и ему стоило большого труда не бежать с ночного дежурства в стаде в спасительную ярангу, под защиту ветхих, полуистлевших шкур. Братья не оставляли его в покое. Они часто навещали его во сне и уже перестали скрывать свои намерения. Часто, просыпаясь в липком поту ужасов, Гаймелькот ясно слышал в ушах их настойчивые голоса, призывающие старшего брата взойти к ним, в страну сытой и полусонной жизни.

Прошло несколько лет. Однажды в яранге, заночевал шаман Лелю, возвращавшийся с побережной фактории американского торговца. Всемогущий посредник кэле угостил Гаймелькота кусочком сахару, выпачканным в табаке. Подросток сосал сахар и пристально разглядывал Лелю. Шаман уже был немолод, но еще крепок. Руки его были сильные и узловатые, как корни низкорослых деревьев в далекой лесотундре. Глаза смотрели остро и далеко проникали в глубь собеседника. Внешне Лелю был обыкновенный человек, но знание того, что он общается с миром, недоступным простому смертному, ставило его особняком, и люди, говоря с ним, всегда помнили об этом.

Отец рассказал шаману о сновидениях Гаймелькота, о призывах его братьев, и поделился своими сомнениями по поводу того, что вполне ясное предзнаменование вот уже несколько лет не сбывается.