Страница 18 из 21
— Правда, — ответил он серьезно.
— А… лекарство горькое?
— Нет, — в голосе Грина послышалась улыбка. — Очень приятное на вкус и совершенно безвредное. Сам его принимаю — другого я вам и не предложил бы.
Возможно, он врал, нагло и беззастенчиво. Возможно, нет.
Но в одном он был абсолютно прав: даже умным и сильным девушкам порой нужна помощь, что уж говорить о таких никчемных дурочках как я?
Меня устроили в маленькой палате на третьем этаже, в так называемом «тихом крыле», которое курировал лично заведующий. Чуть дальше по коридору, в такой же палате лежала, который месяц не приходя в сознание, Ева Кингслей, но, свернувшись клубком на кровати, закутавшись в одеяло и носом уткнувшись в хрустящую от крахмала наволочку, я не думала об этом. В мыслях было другое. Вопросы. Ответы. Сожаления. Почему тогда, в моем мире, судьба не назначила мне врачом такого как Грин? Пусть бы все случилось как случилось, но почему потом никто не сказал мне так просто, как сегодня о том, что нет ничего стыдного и позорного в том, чтобы признать свою слабость и принять помощь? «Поплачь — легче станет», которое я слышала со всех сторон, — совсем не то. Почему там и тогда никто не подумал о том, что меня нельзя оставлять одну с этими слезами? Почему не уложили меня в тихой палате, не напоили лекарством, оказавшимся и в самом деле не горьким? Почему никто не вспомнил о пресловутой врачебной тайне, этике или как бы оно там ни звалось — о том, что не позволило бы шептаться за моей спиной, отсекло бы любопытные взгляды и слухи, переползавшие следом за мной из отделения в отделение?
Грин не отчитывался перед принявшими меня на свое попечение сестрами, но и секретности не нагнетал. Несколько общих фраз, не оставивших простора для воображения. Четкие рекомендации. Нужно понаблюдать, да. Чтобы не возникло осложнений. Возможна аллергическая реакция на ряд препаратов, поэтому пока только покой и обильное теплое питье… Капли — те самые, не горькие — он принес мне сам и в листок назначений не вписывал.
После этих капель тело сделалось легким и в мыслях посветлело, словно порыв свежего ветра разогнал удушливый туман. Но надолго ли?
Доктор взял меня за руку, с минуту слушал пульс, а затем вынул что-то из кармана и намотал мне на запястье. Прохладное, блестящее.
— Это тоже не повредит, — сказал он.
При ближайшем рассмотрении «это» оказалось низкой мелких стеклянных бусинок.
— Помните волоски из гривы единорога? Один из них тут вместо нити. Если носить на запястье, нормализирует давление и способствует спокойному сну.
«Снова ставите на мне опыты?» — хотела спросить я после такого объяснения, но говорить стало лениво. Если бы не это, поинтересовалась бы заодно, откуда у него бусинки…
— Просто конский волос смотрится не очень, а стекляшки завалялись дома, — и без моих вопросов сообщил Грин. — Хотя ювелир из меня, прямо скажем, так себе.
Я бы так не сказала. Браслетик вышел симпатичный. И прозрачные бусинки нескольких оттенков голубого, нанизанные последовательно, так, что один тон переходил постепенно в другой, вряд ли, чтобы просто «завалялись». А еще браслет делался явно для женщины: это было понятно и по его внешнему виду, и по длине нити, которая не сошлась бы на мужском запястье.
Тогда я и вспомнила о миссис Кингслей.
Но когда уже собралась спросить Грина о его пациентке, оказалось, что доктор давно уже вышел из палаты, а я даже за случайный подарок не успела поблагодарить.
И не только за подарок.
Глаза слипались, но я все же встала. Набросила на плечи покрывало, укуталась и вышла в коридор. Неподходящий вид, чтобы разгуливать по лечебнице, но я надеялась, что Грин не успел далеко уйти.
И не ошиблась.
Дойдя до лестницы, услышала голоса и остановилась. Не хотелось вклиниваться в разговор. Да и подслушивать его, по-хорошему, не стоило…
— Могли бы проявить деликатность, — строго выговаривал своему собеседнику Оливер Райхон, и я со вздохом схватилась за голову. Бог мой, что со мной было, если я даже об Оливере позабыла напрочь, едва обосновавшись в больничной палате?
— Деликатность? — желчно переспросил Грин. — А что, по-вашему, я проявляю второй час к ряду? У меня уже скулы сводит от слащавых улыбок, которые я расточаю перед вашей подопечной, а вы требуете, чтобы я улыбался еще шире?
— Нет, — обрубил ректор. — Я лишь хотел убедиться, что здоровью Элизабет ничто не угрожает.
— Здоровью Элизабет много что угрожает, и вам это прекрасно известно, но я тут ничего поделать не могу.
— Я говорил о ее сегодняшнем недомогании.
— А я уже несколько раз объяснил вам его причины. Если так печетесь о ней, купите ей на будущее зонт и калоши, и запаситесь носовыми платками — сопли девицам утирать можно и не будучи квалифицированным целителем. Возьмите на себя сию почетную миссию и не дергайте меня впредь по пустякам.
Наверное, Грин и не мог сказать ничего другого, и он честно держал обещание не выдавать Оливеру настоящих причин моего нездоровья, но тон, каким все это было произнесено, раздражение и брезгливость, враз лишили меня желания за что-либо благодарить. Ведь точно так же он мог говорить об истинном положении дел, и даже фразу про утирание соплей можно было бы не менять. Все же для лучшего эффекта пациентам не стоит напоминать, что их лечащий врач всего лишь делает свою работу и вовсе не обязан испытывать к ним искренней симпатии. Но браслет — я решила — даже если его и выдали мне лишь на время терапии, не отдам. Сделает себе другой, из второго волоса.
Продолжили ли ректор с Грином обсуждать мое здоровье или нашли более интересную тему, а то и вовсе разошлись, я не знала. Не стала слушать дальше. Вернулась палату, легла в кровать и очень скоро задремала, не думая ни о прошлом, ни о будущем, ни о настоящем. Мне было тепло и хорошо, и хотелось продержаться в таком состоянии подольше. И пожалуйста, если кто-то там, наверху или в иных сферах, слышит меня, пожалуйста, никаких снов!
…Впрочем, бывают и приятные сны.
Такие, что входят украдкой, присаживаются на корточки у моей кровати, трогают заботливо лоб, проверяя, спал ли жар, а упавшую на лицо прядь волос заправляют осторожно за ухо…
— Вы спите?
— Сплю, — отвечаю я, не открывая глаз, иначе сон уйдет.
— Может быть… Глупо сейчас, но, может быть, вы хотите чего-нибудь?
— Хочу, — улыбаюсь я. Желания должны сбываться, хотя бы во снах. — Хочу к единорогу.
— Значит, пойдем к единорогу, — обещает сон, даже не задумываясь.
— И цветы, — говорю я, потягиваясь. — Голубенькие такие. Бродиэя, кажется.
— Бродиэя, — повторяет сон.
Гладит ласково по щеке.
— Спите…
И я сплю.
А утром, открыв глаза, натыкаюсь взглядом на перевязанный бумажной лентой букетик голубых звездочек…
Я улыбнулась спросонья, потянулась к букету и лишь затем вспомнила, где нахожусь и как сюда попала. За окном по-прежнему лил дождь, небо было затянуто тяжелыми тучами, и оттого в палате царил полумрак, но сейчас все это уже не имело значения. Настроение у меня было не в пример лучше погоды.
К цветам прилагалось письмо — маленький конверт, запечатанный сургучом, хотя никаких тайн послание не скрывало, только обещание: «Увидимся через полчаса». Через полчаса после чего? С какого времени начинать отсчет? Я понятия не имела. Сняла со спинки кровати свои часы-кулон, которые повесила в изголовье с вечера, открыла крышку. Ажурные стрелки показывали без четверти десять, и, помня распорядок в лечебнице, я сделала вывод, что благополучно проспала и завтрак, и обход. Но это тоже не тревожило.
— Доброе утро, — дежурная сестра заглянула в палату в тот момент, когда я уже натянула платье. — Как вы себя чувствуете, мисс Элизабет?
Тут меня многие знали как студентку леди Райс, и я знала многих, и эту немолодую, доброжелательную женщину тоже, но в лицо, а не по имени.