Страница 6 из 12
Теперь он будто боялся сделать лишнее движение, почти перестал выходить из дома, общаться с друзьями и соседями. В какой-то момент он отчетливо понял, что ему просто страшно узнать правду. За всей этой историей о его рождении стояла какая-то тайна, и к ее разгадке даже приблизиться было как будто невыносимо. Сможет ли он справиться с тем, что откроется ему? Быть может, надо просто выбросить всю эту глупость из головы и жить как прежде, просто работая и живя день за днем, как все добропорядочные граждане в этом городе? Вот только как начать жить как прежде? Как забыть то, что тебе так некстати открылось?
Временами он замерзал так, что сводило руки, и он совершенно не мог работать. Он набрасывал на себя все самое теплое, ложился поближе к огню, но и тогда не мог согреться: его трясло изнутри, скручивало, сводило будто судорогой. В какой-то момент он засыпал совершенно измученный. А пару часов спустя он уже снова мог работать, в голове прояснялось, хотя всегда после этих снов у него оставалось смутное чувство: он должен что-то вспомнить то ли из того, что ему снилось в эти пару часов, то ли из того, что он пережил когда-то, но почему-то забыл.
Сначала он пытался придерживаться традиционного распорядка дня – работать днем хоть и при скудном, но все же естественном свете, а спать ночью, когда город совсем затихает и слышны лишь зимние шторма, возмущенно отступающие год за годом перед скалами и стенами Города, да голодные крики чаек. Но вскоре все спуталось, и он стал засыпать каждый раз, когда не мог справиться с холодом, а работать – когда согревался и к телу возвращалось былое умение.
– Что-то творится с нашим Гансом.
– Хандрит. Зимой, конечно, всем тяжело. Но с ним, похоже, и вправду что-то неладное. – Соседи перешептывались, судачили, пытаясь решить, как им поступить с юношей, которого они привыкли видеть общительным, работящим, довольным, помогающим всем и каждому, кто ни попросит. А теперь он совсем перестал показываться в квартале, лишь у двери его мастерской люди регулярно оставляли свои истрепанные сапоги и ботинки, которые через какое-то время вновь появлялись у порога – залатанные, починенные, хорошо проклеенные и пропитанные специальным противодождевым составом. Ганс перестал выходить к людям, даже к тем, для кого чинил обувь. Они оставляли деньги в миске, стоящей там же у порога, и сами забирали свою обновленную обувь. Но для того, чтобы сшить новые сапоги, требовалась мерка, и тогда Гансу приходилось впускать кого-то в свою мастерскую. В мрачном молчании он снимал мерку с ноги и всегда пожимал плечами в ответ на вопрос «Когда будет готово?».
Если бы не его умение шить лучшую обувь в городе, то он своим молчанием и унынием распугал бы всех клиентов. К тому же его любили, наверное, поэтому терпели до весны: с ее теплыми дождями обычно смывались все зимние тревоги и печали. И в этот раз все уповали на весну, способную вернуть радость и надежду в любой замерзший дом. Ганс тоже ждал. Весны ли, новых ли надежд, ответов, озарений… Не мог сказать. Знал только, что надо ждать. Просто как-то жить, работать…
Однажды он очнулся со странным ощущением, что почти помнит сон, который ему только что приснился. Он был уверен, что этот сон он видел уже много раз, именно это снилось ему снова и снова, и, просыпаясь, он пытался ухватить хоть что-то: звук, запах, образ. Но сон каждый раз в момент растворялся, как только он пытался его вспомнить.
С какой-то растерянностью он, глубоко вздохнув, взялся было за порванный сапог старого мельника, как вдруг что-то заставило его натянуть дождевик, нацепить специальные подошвы с крюками, чтобы можно было спускаться по крутым скользким улочкам, и выскочить в уже сгущающуюся вечернюю темноту. Под порывами ледяного ветра он бежал вниз, и впервые ему было почти жарко от возбуждения, которое торопило и гнало его туда, где ревело и рвалось одичавшее за зиму море.
Когда он спустился к скале, месту, которое он знал с самого детства, уже почти стемнело, и ему пришлось почти на ощупь продвигаться вдоль нее, цепляясь за влажные холодные камни. Пальцы хорошо помнили поверхность скалы, и, когда на уровне груди он нащупал выступ, осталось только подтянуться. Небольшой грот, куда он еще ребенком научился забираться и сидел там в гулкой тишине, отражал звуки моря и давал ни с чем не сравнимое ощущение защиты – за спиной громоздились скалы и возвышался город, с крепостными стенами, надежными водостоками и трудолюбивыми горожанами. Ему так нравилось ощущать это скалистое объятие и видеть, как внизу, совсем рядом бушует море – холодное и суровое, но неспособное его здесь достать.
Он долго смотрел на море, едва видимое в сгущающейся темноте, и ему казалось, что рядом с ним гигантское животное – шумно дышащее и солено пахнущее, укрощенное неприступностью скал, но не покоренное. Море было живым, это знал каждый житель города, и, как все живое, оно имело свой непредсказуемый характер. В какой-то момент оно как будто начало успокаиваться, стихать, и Ганс то ли задремал, то ли замечтался.
Дерево под ногами… Лодка? Плот? Рот, полный соленой воды… Лесная чащоба, ветки раздирают плечи, он бежит, и кто-то бежит за ним. Темно. Очень страшно. Даже не страшно. Жутко… Кто-то в опасности. Его нужно спасти. Это может сделать только он. Он готов отдать жизнь, чтобы только спасти! И не может. Кто-то умер! Он не смог ничего сделать. Кто-то умер! Темнота. Холод. Боль…. Нет смысла жить. Но он живет. Земля, везде земля, даже во рту. Ему не выбраться… Листья. Зеленые, яркие, светящиеся. Он не видел раньше таких листьев. И все, потому что… чуть выше – солнце! Яркое, ослепляющее, проникающее, такое острое, что на него больно смотреть! Солнце! Он видел солнце!
Ганс просыпается и в первый момент не понимает, где он. Вокруг темнота, шершавые камни, затекшие ноги и руки болят. Он в гроте. Моря почти не слышно. Ему трудно начать двигаться, пока он не вспоминает, что только что он видел солнце. Ему приснилось солнце! Именно этот сон снился ему каждый раз, когда он, замерзший и изможденный от внутреннего напряжения, засыпал перед очагом. Он видел солнце! Он знает, какое оно! Ему нужно снова увидеть солнце и всем рассказать об этом. Все непременно должны узнать. Это очень важно, потому что солнце делает все таким ясным, ярким и живым. Мир становится прозрачным и огромным, когда в нем нет тумана, видно каждую мелочь, каждую деталь, и при этом можно рассмотреть то, что вдалеке!!! Ганс был потрясен. Он не мог придумать солнце, он его точно видел и во что бы то ни стало намерен увидеть снова.
Сначала он хотел рассказать о солнце, которое он видел во сне, всему городу… или друзьям, или Клаусу хотя бы. Уж Клаус-то понял бы, что это значит – видеть настоящее солнце. Но чем ближе он подходил к своему дому, взбираясь по крутым склонам, тем большие сомнения охватывали его. Что-то внутри сжималось то ли от страха, то ли из смутного желания сохранить все в тайне.
Она, конечно, не выдержала долго и через день уже послала их всех к черту. Вышла из комы, в которую ее вогнал этот странный поворот сюжета, нахлебалась стыда и ненависти к самой себе за идиотизм и овечью жертвенность, разозлилась и послала их к чертям собачьим. Ну да, сцена вышла некрасивая, она выглядела как последняя идиотка, которая сначала на все согласилась, а потом разоралась и сказала, что «здесь им нечего торчать вдвоем!.. Тут не гостиница и не общежитие»… И вообще, у нее «скоро мама приезжает». Это было совсем малоубедительной ложью, что все трое моментально поняли. В квартире повисла неловкая тишина.
Леночка все сразу поняла и с почему-то торжествующим видом начала собирать нехитрые пожитки, Димочка недоумевал, похоже, по-честному не соображая, почему же Нюсик так внезапно, без особых причин переменилась. Когда за сладкой парочкой закрылась дверь, она почувствовала себя отважным маленьким воином, изгнавшим коварных врагов, хитростью проникших в город. Она с бешено бьющимся сердцем, с трудом удерживаясь на ватных ногах, заварила себе чаю, заливая треугольный «Липтон» кипятком так, будто готовила триумфальный напиток.